Тени уже не ложились, а вставали из щелей, подвальных провалов, из-под ржавых гаражей. Город выдыхал дневную суету, и наступало время их — время теней с глазами. Старик пришел, как всегда. Не спеша. Ветхая сумка на сгибе локтя — тарарахтение сухого корма внутри, ритмичное, как шаги по промерзшему асфальту.

Он не звал. Простоял минуту, сливаясь с серой шероховатостью стены. Потом — скрежет крышки контейнера. Звук, острый, как ледоруб, раскалывал вечернюю тишину. И тени ожили. Скользкие, бесшумные. Сначала одна — угольно-черная, слизанная мраком, только два фосфоресцирующих диска. Потом вторая — черепаховая, с ухом, надорванным в давней битве. Третья — рыжая, худая до прозрачности, скелет, обтянутый ржавым бархатом. Они не мурлыкали. Не терлись о ноги. Они принимали. Как должное. Как дань.

Опять, — подумал старик, и мысль эта была не его, а городской пыли, оседающей на подоконниках его пустой квартиры. Пришел. Рассыпал крошки внимания перед голодными призраками. Рука, вытряхивающая корм на расчищенный снегом пятачок, двигалась автоматически. Знакомая тяжесть в суставах. Знакомая пустота — здесь, под ребрами.

Рыжий кот поднял голову. Желтые глаза, немигающие, впились в старика. Не в руку с кормом. В него. В самую глубь. Такие же глаза были у Марго. Не цветом — нет. Марго были синими, как забытое небо над крышами. Но эта… эта глубина. Непостижимая, древняя, знающая что-то, что отшибает память. Марго смотрела так перед самым… перед тем, как ее глаза стали просто стеклом, мутным и ничего не отражающим. «Ты суеверен, старик,» — услышал он эхо ее голоса, легкое, насмешливое. Голоса, съеденного тишиной три года, один месяц и шестнадцать дней.

Суеверен? Может. Но разве не суеверие — приходить сюда каждую ночь? Кормить этих немых свидетелей своего увядания? Они — не кошки. Они — его одиночество, принявшее плоть и шерсть. Они — тени его собственных невысказанных слов, невыплаканных слез, которые застыли где-то внутри, как ледяные осколки. Они берут его подношения, но не берут его. Не заполняют ту черную дыру в центре всего, которая гудит, как ветер в пустой печной трубе.

Рыжий отвернулся. Жевал. Металлически щелкал челюстями. Черепаховая урчала — низко, хрипло, как мотор в подвале. Черная слизала последнюю крошку и растворилась в темноте, будто ее и не было.

Старик захлопнул контейнер. Звук — тупой, финальный. Дань уплачена. Ритуал завершен. Он повернулся, спиной к кругу желтых, зеленых, медных глаз, следящих за его уходом. Они не нуждались в прощании. Он был уже тенью среди теней, человеком, чье присутствие значимо лишь в момент падения сухого корма из его руки.

Он шел обратно. По тем же улицам. Мимо окон, где горел теплый, чужой свет. Сумка болталась пустая. Мороз щипал щеки. Где-то внутри шевелился вопрос, старый и беззубый: Кто кормит меня? Ответа не было. Только скрип собственных шагов по снегу, да далекий вой сирены, рвущий ткань ночи. Он нес свою пустоту домой. А кошки, его немые, зрячие спутники одиночества, уже ждали завтра. Ждали следующей порции праха, рассыпанного перед их вечным, неумолимым голодом. И лунным светом в их зрачках.