Ледяной ветер, рожденный в ледяном чреве Пустоши, не просто резал — он выскабливал жизнь. Каждая его игла впивалась в обнаженные участки кожи, высасывая тепло до кости, оставляя за собой не онемение, а жгучую, тысячекратно умноженную ломоту. Каждый шаг Лин Фэна по звенящему, как хрупкое стекло, насту отдавался не просто болью — это был взрыв. Казалось, ледяные осколки впивались в подошвы, резонируя по всему изуродованному телу — в пульсирующие, будто раскаленные гвозди, виски, в сведенные судорогой мышцы спины, в пустующую, но вечно ноющую пропасть разрушенного даньтяня. Он висел на Лань Синьюэ, его рука — тонкая, дрожащая веточка, лишенная былой мощи, — бессильно вцепилась пальцами в грубую ткань ее плаща на плече. Ее другая рука, туго перетянутая кровавым лоскутом, оторванным от того же плаща, казалась хрупкой, как обледеневший тростник, готовая сломаться, но хватка на его поясе была неумолимой, сжимающей сталью. Они двигались на восток, упрямо, как последние солдаты павшей империи, оставляя за спиной зловещую кальдеру Источника Забвения, изрыгавшую в свинцовое небо багровые, словно незаживающие раны, сполохи, и мерцающий сквозь снежную пелену Якорь Двух Сердец — немого, вечного стража их невероятной жертвы и неразрывной связи, ставшей теперь и якорем спасения, и клеймом изгоя.

Путь Изгоев: Пытка, Отмеряемая Шагами.

Ледяная Пустошь не отпускала — она пытала. Слепящие снежные бураны, превращавшие мир в белую, ревущую бездну, внезапно сменялись коварным затишьем. Но это была не милость, а изощренная ловушка: под тонким, обманчиво хрустящим настом зияли полыньи чернильной, пахнущей гнилью и вечным холодом, глубины. Дыхание Лин Фэна было хриплым, прерывистым свистом в пустой грудной клетке. Каждый выдох тут же застывал в воздухе мириадами алмазных кристаллов инея, оседая на ресницах ледяной бахромой, слипая веки, забивая ноздри колючей пылью.

Он падал. Часто. Каждое падение — не просто удар, а унижение, плевок в лицо его гордости, жгучее напоминание о былой нечеловеческой силе, обращенной в ничто, в прах под сапогами безжалостной судьбы. Но каждый раз, стиснув зубы до скрежета, срывая с губ кровавую пену вместо стонов, он поднимался. Упирался костяшками пальцев, ободранными до мяса и обмороженными, в лед, чувствуя, как холод прожигает плоть до кости. И вставал, встречаясь взглядом с ее глазами. В них не было и тени жалости — лишь бездонная пропасть решимости, холодное, неумолимое пламя, требовавшее без слов: Живи. Шагай. Сейчас. Еще один шаг. И он шагал. Шаг за шагом. Миля за милей по бескрайнему, бездушному белому аду.
 — Еще… немного, — ее голос, вырванный яростным ветром, едва пробивался сквозь вой стихии, но звучал в его сознании чистым, звенящим ударом гонга, пробуждающим волю. — За этим… гребнем… видишь излом? Должен быть… спуск… в Долину Сломанных Копий. Там… можно… перевести дух. И… замести след. Навсегда.

«След». Мысль о погоне висела не тучей, а гигантской ледяной глыбой Дагарна, готовой обрушиться и раздавить. Клан Ледяного Прилива не прощает. Никогда. Убийство их разведчиков — клеймо смерти. Но им нужны были артефакты — потускневшая, но все еще невероятно ценная Слеза Вечной Зимы, спрятанная под одеждами Лань Синьюэ, холодным комком у сердца, или сама тайна Источника Забвения, которую Лин Фэн унес в своей искалеченной душе, как занозу. Слух о «ходячем мертвеце», несущем сокровище, был слишком сладкой приманкой для этих шакалов льда и смерти.

Искра в Бездне: Битва за Память.

В редкие минуты затишья, когда они находили укрытие под нависающими, как замерзшие волны Стикса, ледяными скалами, Лин Фэн пытался. Не собрать ци — его каналы, изуродованные ядом Источника, отторгали внешнюю энергию с мучительным, выворачивающим наизнанку спазмом, как тело отторгает смертельный токсин. Он пытался вспомнить. Вспомнить кожей, мышцами, костями, каждой клеткой. Вспомнить ощущение могущества, текущего по венам расплавленным золотом солнца Цинъюня. Тепло его лучей на лице — тепло, которого он не чувствовал годами. Вибрацию воздуха перед ударом кулака, раскалывающего гранитную скалу пополам. Адский жар праведного гнева, сжигающего врагов дотла. Бритвенный холод абсолютной концентрации перед ударом меча, рассекающего пространство. Память стала его единственным полем битвы, последним рубежом обороны. Он сосредотачивался на той крошечной, едва теплящейся искорке в бездонной пустоте своего даньтяня — искре его собственной Незыблемости, чудом пережившей Забвение. Он лелеял ее, как слепого котенка в метель, согревал дыханием своей неистовой, отчаянной воли, шептал ей слова силы, которые больше не работали, молитвы к самому себе.

И однажды ночью, когда Лань Синьюэ, измученная до потери сознания, задремала, прислонившись к нему спиной (ее скудное тепло было единственной живой нитью, связывающей его с реальностью), он увидел. Не галлюцинацию. Вспышку ощущения, ярче и реальнее любой картины. Рука. Его рука. Не дрожащая тростинка, а стальная пятерня Громового Владыки, обернутая клубящимися, живыми тенями песка цвета запекшейся крови и старого золота. Песок шевелился, переливаясь, сливаясь в сложный, древний как само Время, иероглиф — «Память».

Искра в разбитом даньтяне дернулась, как от удара небесного молота. По его левой руке, от плечевой кости до кончиков онемевших пальцев, пробежала волна нестерпимой, но благой, очищающей боли, а за ней — слабое, едва уловимое, словно дуновение из печи забытого дома, тепло. Он посмотрел на ладонь. Ничего. Кожа была синюшной, покрытой ссадинами, обморожениями и трещинами. Но ощущение осталось. Глубокое, как резонанс колокола в груди, как отзвук шагов по знакомым плитам. Это была не одолженная сила предков. Не проклятие Источника. Это была его сила. Рожденная из пепла воспоминаний, выкованная любовью к ней, вытянутая из самой сердцевины его Несгибаемости. Путь назад лежал не через похищение внешней ци, а через долгий поход в глубины своего растерзанного духа, через восстановление утраченных связей с самим собой, кирпичик за кирпичиком, память за памятью.

Долина Сломанных Копий: Хаос Забытых Эпох.

Долина встретила их не просто безмолвием, а глухим, давящим молчанием вечного льда, криком замерзшего времени. И хаосом невообразимым. Громадные, причудливо изломанные структуры, выкованные из черного, как межзвездная пустота, и прозрачного, как слеза божества, льда, торчали из-под снега, как остовы павших титанов или скелеты ледяных драконов допотопных эпох. Это были не копья — это были обломки цивилизации, стертой с лица земли. Обломки чего-то невообразимо древнего и могущественного: возможно, небесных кораблей, бороздивших эфир до Великого Оледенения, или крепостей, защищавших мир, от которого не осталось и имени. Воздух вибрировал от остаточной энергии — искаженной, чужой, опасной, словно радиоактивное эхо давно отгремевшей катастрофы, пропитывавшее все вокруг ощущением нездоровья и тревоги.

Именно здесь они нашли их. Или, точнее, их нашли, как волков находят в засаде.

Трое. Материализовались из-за гигантского, наполовину погребенного снегом обломка, похожего на искривленное ребро Левиафана. Одетые в потрепанные, но искусно сшитые шкуры зверей, чьи очертания не угадывались в знакомой фауне Пустоши — мех переливался неестественными оттенками сизого и ржаво-красного. Их лица были картами выжженных земель — обветренные до черноты, с глубокими морщинами, прорезанными не годами, а ледяным терзанием веков. Глаза — острые, оценивающие, светящиеся холодным блеском хищников в предрассветных сумерках. Двое мужчин:

• Старший (Бо Хай): Коренастый, как вросший в скалу дуб, с посохом из черного, отполированного временем дерева, обмотанным резной костью неведомого зверя. Шрам, пересекавший левый глаз, превращал его в узкую, мертвенно-бледную щель. Правый глаз — холодный, как осколок антарктита, сканировал все без исключения.

• Молодой (Го): Гибкий, как горный ягуар, с тяжелым посохом, увенчанным клыком размером с руку. Взгляд сканировал каждую тень, каждое движение, готовый к мгновенной атаке или бегству. Лицо узкое, с хищными скулами.

• Девушка (Чжиру, 17 лет): Как вспышка пламени в монохромном аду. Коротко остриженные, ярко-рыжие волосы выбивались из-под меховой шапки. Лицо открытое, с веснушками, но глаза — цвета молодой хвои — светились необъяснимой, почти неуместной здесь искоркой тепла и… ненасытного любопытства. На тонком запястье — браслет из матового черного камня, испещренного тончайшими, словно паутина, золотыми прожилками, которые слабо мерцали в полутьме, как далекие звезды.
 — Тихо, Чжиру, — голос Бо Хая был низким, как скрежет льдин под прессом, когда девушка сделала порывистый шаг вперед. Его единственный живой глаз скользнул по окровавленной, неуклюже перевязанной руке Лань Синьюэ, по изможденному, впалому лицу Лин Фэна, по его глазам, в которых, сквозь пелену боли и истощения, тлели угли былой ярости и дикой, звериной воли к жизни, несмотря на то, что он едва стоял. — Чужие. Раненые. Беглецы. Откуда ветер гонит, волкодавы?
 — Оттуда, — Лань Синьюэ кивнула подбородком в сторону зловещего багрового зарева над гребнем долины, где мерцал ненавистный Якорь — их крест и их свидетель. Ее голос был ровным, стальным, лишенным дрожи, но пальцы под плащом незаметно сжали эфес ледяного кинжала до хруста костяшек. — Ищем путь вниз. Уходим от… навязчивых спутников.
Шрамыстый (Бо Хай) медленно, веско обменялся взглядом с Го. Тот, не отрывая хищного, изучающего взгляда от Лин Фэна, мотнул головой в сторону востока, откуда дул пронизывающий ветер: «Ледяной Прилив. Чувствуется их вонь. Собачья стая. Уже на хвосте. Чуть ли не дышат в спину».
 — Мы тоже не пируем с Приливом за одним столом, — хрипло проговорил Бо Хай, плюнув на снег черной слюной. Он указал тяжелым, костяным набалдашником посоха вглубь долины, к особенно массивному обломку, напоминавшему корпус гигантского корабля с выщербленными, мерцающими изнутри тусклым, больным синим светом «ребрами». — У нас там… нора. На ночь. Если тени не пугают. Имя — Бо Хай. Это — Го, — кивок на хищноглазого. — А это огонек наш — Чжиру.

Испытание Доверием и Первая Искра Истинной Силы:

Убежище внутри «корабля» было примитивным — груда камней, натянутые шкуры невиданных зверей, но удивительно теплым и… странно уютным. Источник тепла — небольшой очаг, где тлели не дрова, а куски странного, темно-синего, почти черного минерала, излучавшего ровное, успокаивающее тепло, словно тепло очага из детских снов. Чжиру сразу же, без лишних слов, подошла к Лань Синьюэ и принялась за руку. Из потертого, выцветшего мешочка она достала пасту густого серо-зеленого цвета, испещренную нежными серебристыми блестками, словно растертые звезды.
 — Это «Лунный Мох», — пояснила она, ловко и бережно снимая старую, пропитанную черной кровью и гноем повязку. Ее движения были точными, быстрыми, пальцы — удивительно нежными и ловкими, несмотря на грубую кожу рук охотницы. — Растет только в самых глубоких трещинах вечного льда, куда единственный раз в цикл падает чистый свет Якоря. Затягивает даже… следы Пустоты. — Она бросила быстрый, понимающий и чуть печальный взгляд на Лин Фэна, словно видя сквозь него пустоту в даньтяне.

Лин Фэн наблюдал, сидя у холодной, отполированной временем (или технологией?) стены, каждый вдох давался ему усилием, как подъем гири. Он чувствовал их взгляды на себе, как физическое давление:

• Бо Хай: Тяжелый, сканирующий, взгляд старого, много повидавшего волка. Оценивал каждую деталь — износ одежды, характер ран, блеск в глазах. Искал слабину, ложь, силу.

• Го: Настороженный, недоверчивый, как загнанный зверь. Взгляд скользил по шее, рукам, искал спрятанное оружие. Готов был к прыжку в любой миг.

• Чжиру: С открытым, почти детским любопытством, но и с глубоким, странным сочувствием, которое проникало сквозь лед его отчаяния, как тот самый Лунный Мох. Он не мог понять его источник.
Они были изгоями, как и они сами. Охотники за древностями? Беглецы от другого, неведомого зла? Враги Прилива — пока единственный зыбкий мостик между мирами.

Ночь нарушил звук, от которого кровь стыла в жилах и сжимались кишки. Не вой ветра. Долгий, протяжный, организованный вой. Точно волчий, но с ледяным, металлическим подзвоном, режущим душу. Или сигнальный рог Костяного Вепря? Бо Хай одним резким движением погасил синее пламя очага, накрыв тлеющие минералы плотной, пахнущей дымом шкурой. В наступившей кромешной тьме, нарушаемой лишь слабым призрачным сиянием от «ребер» корабля, стало слышно — хруст. Хруст снега под множеством ног. Тяжелых, быстрых, не скрывающих своего приближения. Десятки. Очень близко. Шаги окружали убежище.
 — Нашли, шакалы, — прошипел Го, его силуэт растворился у узкого, как рана, проема в стене убежища, слившись с густой тенью.
Лань Синьюэ встала бесшумно, как воплощение самой ночи. Ее ледяной кинжал вспыхнул в темноте холодным, ядовито-голубым сиянием, освещая ее лицо — каменное, абсолютно сосредоточенное, прекрасное и страшное. Она бросила быстрый, безжалостно-предостерегающий взгляд на Лин Фэна. Он должен был оставаться в тени. Он был якорем. Он был беспомощен. Живой труп.

Но когда первый воин Ледяного Прилива, грузный увалень в пластинах из грубо выделанной шкуры морозного тролля и желтой кости, с топором, покрытым сизым, смертоносным инеем, ворвался в проем, ора хриплым голосом о «добыче» и «мертвеце, который ходит», Лин Фэн увидел. Не силуэт врага. Он увидел отражение — свою руку, поднятую в прошлом, обернутую клубящимся, живым багрово-золотым песком Времени. Древний иероглиф «Память» вспыхнул у него в сознании ослепительным факелом, прожигающим тьму. Искра в опустошенном даньтяне рванулась, как загнанная в угол фурия. Волна мучительной, разрывающей на части боли прокатилась по телу, выжимая стон, но вместе с ней — прилив чего-то иного. Не физической мощи. Присутствия. Древнего, непоколебимого, как фундамент мироздания. Ощущение Незыблемой Скалы, которой он был когда-то, эхо его истинного «Я».
 — «Стой!» — слово сорвалось с его пересохших, потрескавшихся губ. Не крик. Не приказ, подкрепленный мощью ци. Это было эхо. Эхо его былой Незыблемости, пронесенное через бездну Забвения и материализованное в миг предельной нужды, сконцентрированное в одном, полновесном слове-камне.

Воин Прилива споткнулся на ровном месте, словно налетел на невидимую гранитную стену. Его тупое, обезображенное морозом лицо исказилось сначала тупым непониманием, а затем — животным, первобытным ужасом. Он не видел ци. Он не видел боевой ауры. Он почувствовал. Угрозу. Древнюю, как сами льды, холодную, безличностную и абсолютно безжалостную. Угрозу самой Сути Мира. На миг. Но этого мига хватило.

Молния ядовито-голубого света пронзила темноту. Ледяной кинжал Лань Синьюэ нашел щель между пластинами доспеха у основания горла — точный, молниеносный, безжалостный удар мастера смерти. Одновременно посох Бо Хая с глухим, костоломным хрустом обрушился на висок второго воина, проламывая меховой шлем, как скорлупу. Го бесшумно выскользнул во тьму, и снаружи донесся короткий, захлебывающийся крик, быстро заглушенный яростным воем ветра и хрустом снега под другими ногами.

В убежище воцарилась тишина, тяжелая, как свинец, густая от запаха свежей крови и страха, нарушаемая лишь хриплым дыханием выживших и мерзким капаньем жизни на вечный лед. Лин Фэн сидел, прислонившись к стене, его тело сотрясала мелкая, неконтролируемая дрожь от нечеловеческого перенапряжения, тонкая струйка алой крови стекала из носа на подбородок, капая на грудь. Но его глаза, устремленные на огромное, бездыханное тело воина, которого он остановил одним словом, горели не отражением льда или кинжала, а внутренним светом. Не отчаяние. Не просто воля к жизни. Уверенность. Глухая, первозданная уверенность каменотеса, впервые ударившего по скале и увидевшего трещину. Его путь, путь из ничего, из праха и боли — возможен. Его сила — в его духе. В его памяти. В его Незыблемости, которую не сломить ни Забвением, ни льдом, ни агонией. Это была первая, крошечная, но его победа.

Бо Хай, вытирая темную, почти черную кровь с костяного набалдашника посоха, внимательно, пристально посмотрел на Лин Фэна, потом на мертвого воина с выражением вечного ужаса, застывшего на лице. В его единственном глазе мелькнуло нечто большее, чем уважение — признание равного в бою, пусть и странном. И глубокая, тяжелая задумчивость, будто он видел призрак.
 — «Стой»… — пробормотал он, словно пробуя слово на вкус, как редкое вино. — Не ци… Не боевое искусство… Ничего знакомого. Это было… как эхо. Эхо древнего приказа. Голос самой горы… или камня, помнящего свое рождение. Откуда в тебе… такое эхо, юноша? — Его взгляд, острый как кривое шило, скользнул к запястью Чжиру. На браслете из черного камня тончайшие золотые прожилки пульсировали в такт угасающему синему сиянию кинжала Лань Синьюэ, словно отвечая на зов, на резонанс произнесенного слова. — Возможно… твои тропы и наши не случайно сплелись в этой проклятой долине. Возможно, мы роем в одной могиле прошлого. Ищем схожее в этих обломках. Истоки. Забвение. И у нас есть… кое-что. — Он сделал паузу, глядя прямо в горящие, полные новой силы глаза Лин Фэна. — Кое-что, что тебе нужно увидеть. То, что говорит с эхом.

За пределами убежища, на самой вершине одного из самых высоких, похожих на искривленный позвоночник Падшего Дракона, «скелетов» корабля, едва различимая на фоне багрового отблеска Якоря, замерла огромная крылатая тень. Крылья, сложенные из спрессованных теней и осколков черного звездного льда, не шевелились. Ее глаза, лишенные зрачков, светились мертвенным, бледно-голубым сиянием далеких, бездушных звезд. Они наблюдали. Фиксировали вспышку голубого кинжала, замершую, дрожащую фигуру Лин Фэна, излучавшую теперь слабый, но новый отблеск. И ждали. Рассвет после Зимы Забвения едва занимался кровавой полосой на горизонте, но тени нового дня уже сгущались, неся с собой не только ярость клана Прилива, рыщущего по долине, но и шепот древних тайн, скрытых в Сломанных Копиях, и неотвратимое, тяжелое дыхание чего-то гораздо более древнего и грозного, связанного с уснувшей, но не побежденной Владычицей Льда. Путь на вершину, путь из бездны, только начинался. Но первая, робкая искра его истинной, рожденной из памяти силы, уже вспыхнула во тьме, бросив вызов вечному холоду. И теперь за ней наблюдали. И ждали своего часа.