А Маркес, усмехаясь, говорит:
здесь ничего, совсем не так уж скверно. По крайней мере, мне открылся вид на город, на бульвары и таверны. Приятно утром, возвращаясь в строй, проснуться от голодных криков чаек. По вечерам секретничать с горой, и, кстати, друг, гора мне отвечает:
— мне ничего не надо объяснять. Я и без слов прекрасно понимаю. Достаточно надёжная броня: искать в любой зиме приметы мая и дорожить свободой выбирать. Старьёвщик взял отлитую из воска моих ошибок доблестную рать и глупостей несдавшееся войско. Иллюзия у каждого своя — пусти козла топтаться в огороде. Я выбрал одиночество, и я считал — оно тождественно свободе.
Мне ничего не надо говорить. С младенчества упрямее гасконца, но к драным вурдалакам фонари, когда ты сам в груди таскаешь солнце, мечтая о несбыточной стране. Безлюдной, молчаливой, высшей пробы. Я каменел. И я окаменел. И тут же появились небоскрёбы. Возможно, я не этого хотел, пусть у меня с формулировкой плохо, но устроитель одиноких дел большой шутник, затейник и пройдоха. На мне росли дороги и дома. Застраивались тщательно и плотно. Я стал горой, не соскочив с ума. Вот от трамваев было мне щекотно. Ещё смешно, что маленький диджей себя считал ужасно знаменитым. Я стал горой, и если бы не Джейн, вполне бы удовольствовался бытом.
Мне мало надо, я не человек, но это, правда, перешло границы:
Джейн плачет у меня на голове, не ведая, что в голове творится. Откуда только чёрт ее принёс, с глазами проповедников Синая? И как теперь обратно мне — вопрос. И как теперь раскаменеть— не знаю. Амур берёт не лук, а арбалет. Опять все планы пустоты насмарку.
Приносит Маркес выпивку Ремарку. И что ребятам жалкие сто лет.