Жилой квартал. Беснуются ветра, кричат неподалёку электрички. Не изменяя собственной привычке, ложится тень усталого вчера на линию рассветного огня. Закрылся бар. У выступа дверного невыспавшийся местный казанова, пока его шальная пятерня расчесывает облако волос, насвистывает что-нибудь нечисто. Хор затмевает всякого солиста, поскольку хор всегда многоголос. Проявится телесная тоска — к духовному приставят пищеблоку. Напрасно тяготеешь к монологу, речь — давняя подруга языка. Само определение среды есть волеизъявление охоты. Намечены великие исходы племен, что незнакомы и млады в деревню, к тётке, кланяться родне. Там старина настолько глухоманна — любой абориген со дна кармана достанет и «покуда», и «зане». Там помнят, кто за истину радел, примерно со времен царя Гороха. И если жив-здоров — уже неплохо, и стрелка, отстраненная от дел, по циферблату движется ползком. И лепреконы чудом уцелели. И домовой бренчит на укулеле. И рыбы серебристым косяком на светский раут в Малые Свищи, на мировой симпозиум в Потсдаме. По старой аналогии с дроздами — а вы слыхали, как поют лещи?
Безумствуют ветра. Жилой квартал. Архитектура много повидала. Воистину щедра рука вандала — ты даже до конца не дочитал. И голубь репетирует «курлы» в районе клумбы с капельным поливом. И надо постараться быть счастливым, ловить моменты, разбирать углы, покачивать лохматой головой в присутствии литературной глыбы. Иначе где-то зря летают рыбы. И зря бренчит по струнам домовой.