Собираясь первый раз в Европу, Достоевский грезил о «стране чудес». Реальность это мнение изменила.

16-летний Достоевский «беспрерывно в уме сочинял роман из венецианской жизни». В детстве рыдал над романами Радклиф. Зачитывался Расином, Бальзаком, Гете, Шиллером. В 22 года перевел Эжена Сю и Жорж Санд. Но попасть туда, где жили герои любимых книг, Федор Михалыч смог только в 41 год. С тех пор он выезжал в Европу еще не раз, прожил там в совокупности пять с половиной лет. И сделал вывод: жить за границей «очень скучно, где бы то ни было».

Страна томлений и ожиданий
Тогда, в 1862 году, он впервые «скакал по чугунке» (железной дороге) и не верил своему счастью: «Как это вот я увижу, наконец, Европу… страну таких долгих томлений и ожиданий моих, таких упорных моих верований»? За два с половиной месяца Федор Михайлович собирался посетить больше 20 городов: Берлин, Париж, Лондон, Женеву, Дрезден, Кельн, Флоренцию и т. д., не надеясь, конечно, постигнуть все: «Пусть не разгляжу ничего подробно… зато из всего виденного составится что-нибудь целое, какая-нибудь общая панорама. Вся страна „святых чудес“ представится мне разом…» Не получилось.

Тут, конечно, виною и слишком плотный маршрут («Да разве можно хоть что-нибудь порядочно разглядеть, проехав столько дорог в два с половиною месяца?»), и сам Достоевский. Со своим, мягко выражаясь, сложным характером, припадками эпилепсии и годами каторги за спиной.

Германия: вспышка уязвленного патриотизма
Берлин, в котором он в первую поездку был всего сутки, произвел «самое кислое впечатление». А все почему? Потому что он «двое суток скакал по чугунке сквозь дождь и туман до Берлина и, приехав в него, не выспавшись, желтый, усталый, изломанный, вдруг с первого взгляда заметил, что Берлин до невероятности похож на Петербург. Фу ты, бог мой, думал я про себя: стоило ж себя двое суток в вагоне ломать, чтоб увидать то же самое, от чего ускакал?»

Сделав вывод, что немцев с непривычки «весьма трудно выносить в больших массах», он улизнул в Дрезден. И что же? «Мне вдруг вообразилось… что ничего нет противнее типа дрезденских женщин». Виною тому, как признает сам писатель, оказалась больная печень: «И неужели, неужели человек, сей царь природы, до такой степени весь зависит от собственной своей печенки, — подумал я, — что за низость!»

Такая же история приключилась с Кельнским собором. Тогда он показался Ф. М. «галантерейной вещицей вроде пресс-папье на письменный стол сажен в семьдесят высотою». Но, полагает Достоевский, задержись он в Берлине, Дрездене и том же Кельне, все могло бы восприниматься иначе. Засияй над собором луч солнца, «и зданье наверно бы мне показалось в настоящем своем свете, а не так, как в то пасмурное и даже несколько дождливое утро, которое способно было вызвать во мне одну только вспышку уязвленного патриотизма».

Ф. М. еще не раз бывал в Германии. В одном только Дрездене провел в общей сложности два с половиной года. Но чуда не произошло. Он по-прежнему восхищался картинами Дрезденской галереи и презирал немцев.

Париж: француз раздавит вас своим неизъяснимым благородством

Пришлось бежать в так долго воображаемый в мечтах Париж, где творил свою «Человеческую комедию» его любимый Бальзак, — город духовности и просвещения. На знакомство с ним был положен целый месяц, не считая недельной отлучки в Лондон.

Где-то здесь рядом — Виктор Гюго, только опубликовавший своих «Отверженных», по этим улицам ходит Теофиль Готье. Но Достоевский не ищет встречи с ними — он уже тоскует по России. Париж кажется ему скучным, а французы — фальшивыми: «Все имеют удивительно благородный вид. У самого подлого французика, который за четвертак продаст вам родного отца… такая внушительная осанка, что на вас даже нападает недоумение. Войдите в магазин купить что-нибудь, и последний приказчик раздавит, просто раздавит вас своим неизъяснимым благородством». Не пробыв в Париже и недели, он делает вывод: интересы парижан пусты, любовь их — лишь подделка.

Десять лет… я все мечтал выиграть. Мечтал серьезно, страстно. Теперь же все кончено!

Историк и литературный критик Эжен де Вогюэ рассказывал, как они сидели однажды на террасе Английского кафе и Достоевский, внезапно разгорячившись, произнес целую речь — о Европе вообще и Париже в частности: «Появится среди ночи пророк в Cafe Anglais и напишет на стене три пламенных слова. Они послужат сигналом гибели старого мира, Париж рухнет в крови и пожарах со всем, что составляет теперь его гордость, со всеми его театрами и кофейнями!..» Через десять дней разоблачитель отбыл в Лондон.

Лондон: все жаждет добычи и бросается на первого встречного

Город, пожалуй, произвел впечатление. Скорее пугающее. «Даже наружно какая разница с Парижем. Этот день и ночь суетящийся и необъятный, как море, город, визг и вой машин, эти чугунки, проложенные поверх домов (а вскоре и под домами), эта смелость предприимчивости, этот кажущийся беспорядок, который в сущности есть буржуазный порядок в высочайшей степени, эта отравленная Темза, этот воздух, пропитанный каменным углем, эти великолепные скверы и парки, эти страшные углы города, как Вайтчапель, с его полуголым, диким и голодным населением».

Он даже готов признать, что «во всем мире нет такого красивого типа женщин, как англичанки», но лишь для того, чтобы рассказать о квартале красных фонарей и снова столкнуть лбами «блеск и нищету»: «Улицы освещены пучками газа, о которых у нас не имеют понятия. Великолепные кофейни, разубранные зеркалами и золотом, на каждом шагу. Тут и сборища, тут и приюты. Даже жутко входить в эту толпу. И так странно она составлена. Тут и старухи, тут и красавицы, перед которыми останавливаешься в изумлении… Все это с трудом толпится в улицах, тесно, густо. Толпа не умещается на тротуарах и заливает всю улицу. Все это жаждет добычи и бросается с бесстыдным цинизмом на первого встречного».

Среди лондонских достопримечательностей Достоевский отмечает Хрустальный дворец, который был выстроен из стекла и металла ко Всемирной выставке 1851 года. Это то самое здание, которому мечтал показать язык герой его «Записок из подполья».

Баден-Баден: не надо меня и пускать к рулетке!
Всю «заграничную жизнь» Достоевского (за время которой успела умереть первая жена, случился роман с Аполлинарией Сусловой, в жизнь его вошла Анна Сниткина) его сопровождала одна неотвязная, лишавшая разума страсть: игра в рулетку. Наваждение длилось почти десять лет — с 1862 по 1871 год. Пребывание на немецких курортах Висбаден, Баден-Баден, Бад-Хомбург, которое вроде бы должно было способствовать оздоровлению, приводило к нервным срывам, нищете и отчаянию — там были казино.
На одной из стен дома, в котором проживал Ф. М. Достоевский, теперь установлен бюст писателя. Баден-Баден

Ф. М. пристрастился к игре еще в свои первые путешествия. Приехав в Германию в 1867 году с молодой женой Анной Григорьевной, он говорит, что съездил бы поиграть, и супруги на пару недель отправляются в Баден-Баден. Несмотря на опыт многочисленных проигрышей, Достоевский был уверен, что придуманная им «железная схема» когда-нибудь непременно сработает и позволит разбогатеть.

Из нанятой квартиры был виден флюгер на соседней колокольне, сделанный в виде фигуры апостола Петра. И у Федора Михайловича появляется примета: если Петр поворачивался к их окнам лицом, значит, есть шанс на выигрыш. Впрочем, куда бы апостол ни повернулся, Достоевский все равно шел в казино и находился там, пока не проигрывал всю имеющуюся наличность. Бледный, с трясущимися руками, он приходил домой, просил у жены денег и снова пропадал.

«Ах, голубчик, не надо меня и пускать к рулетке! — писал он жене. — Как только прикоснулся — сердце замирает, руки-ноги дрожат и холодеют». «…Аня, милая, я хуже чем скот! Вчера к 10 часам вечера был в чистом выигрыше 1300 фр. Сегодня — ни копейки. Все! Все проиграл!». Запись от 18 сентября 1867 года в дневнике Анны Григорьевны: «Он отправился заложить наши обручальные кольца, потому что у нас нечем было обедать».

Последняя игра Достоевского в рулетку состоялась в Висбадене. 28 апреля 1871 года Достоевский пишет жене: «Надо мной великое дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти 10 лет. Десять лет… я все мечтал выиграть. Мечтал серьезно, страстно. Теперь же все кончено! Это был вполне последний раз…» И действительно больше не играл.

Женева: это ужас, а не город!

В Женеве Достоевский бывал не раз и отнюдь не был ею очарован. Но стойкое бурное неприятие, когда не нравится все, возникло в самый долгий приезд в Швейцарию: заехав в 1867 году в эти края с молодой женой ненадолго, они были вынуждены, скрываясь от кредиторов, прожить здесь почти год. Тогда-то он и сделал вывод: «Это ужас, а не город!»

Сегодня воскресенье: ничего не может быть мрачнее и гаже ихнего воскресенья

Объясняя своему другу, поэту Аполлону Майкову, почему он никак не пришлет обещанную статью, жалуется: «…как только переехал в Женеву, тотчас же начались припадки, да какие! — как в Петербурге. …Климат в Женеве сквернейший, и в настоящую минуту у нас уже 4 дня вихрь, да такой, что и в Петербурге разве только раз в год бывает. А холод — ужас!» А вот из других писем: «И как здесь грустно, как здесь мрачно. И какие здесь самодовольные хвастунишки! Ведь это черта особенной глупости быть так всем довольным. Все здесь гадко, гнило, все здесь дорого. Все здесь пьяно!», «Сегодня воскресенье: ничего не может быть мрачнее и гаже ихнего воскресенья».

Достоевский мечтает сбежать, но на родине поджидают кредиторы, Анна Григорьевна беременна, переехать никуда невозможно («никакого места для зимовки нельзя было выбрать, при наших обстоятельствах… В Париже, например, зима холоднее, дрова в 10 раз дороже, да и вообще жизнь дороже…») Вот как описывает Ф. М. свои дни в письме к племяннице: «Мы с Анной Григорьевной одни-одинешеньки. Жизнь моя: встаю поздно, топлю камин (холод страшный), пьем кофе, затем за работу… Затем иду в кафе, пью кофей и читаю „Московские ведомости“ и „Голос“ и перечитываю до последней литеры. Затем полчаса хожу по улицам, для движения, а потом домой и за работу. Потом опять топлю камин, пьем чай, и опять за работу…» Тоска и безденежье, как ни странно, благотворно сказались на работоспособности: за три недели Достоевский написал около шести печатных листов романа «Идиот». Эти главы в 1868 году начал печатать «Русский вестник».

И без того невеселая жизнь в Женеве завершилась трагедией: умерла новорожденная дочь Сонечка. Анна Григорьевна вспоминала, что Достоевский так рыдал, что соседи пожаловались на шум в полицию. Ну и как после этого швейцарцев не «ненавидеть дальше последнего предела»?

Возвращение

«И как можно выживать жизнь за границей? — писал он Майкову. — Без родины — страдание, ей-богу! Ехать хоть на полгода, хоть на год — хорошо. Но ехать так, как я, не зная и не ведая, когда ворочусь, очень дурно и тяжело. От идеи тяжело. А мне Россия нужна, для моего писания и труда нужна (не говорю уже об остальной жизни), да и как еще! Точно рыба без воды; сил и средств лишаешься…»

8 июля 1871 года, после четырехлетнего пребывания в Европе, Достоевский наконец возвращается на родину, и наступает самый счастливый, самый спокойный период его жизни — в чем заслуга, в частности, верной Анны Григорьевны. Книги его, переведенные на множество языков, продолжают транслировать его отношение к местам странствий устами героев. Вот, например, «Идиот»: «…и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, все это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия…»

Совсем другая Европа предстает в заметках Льва Николаевича Толстого, который путешествовал в то же время, но был моложе, здоровее и не обременен долгами. Подробнее — в материале «Моей Планеты» «Лев Толстой в Европе».