Всё началось с упавшей полки:
шлёп — ни с того и ни с сего…
и, подметая ваз осколки,
я вдруг наткнулась на иголки
из несессера моего.
Иголки… невидаль, какая!
И несессер не артефакт.
Да дело в том, что не брала я
их в руки с марта… или мая.
Но… — здесь они! И это факт!
А ведь должны быть в шифоньере,
чай не ходячие, небось…
Умом в «нечистого…» не веря,
всё ж поняла, по крайней мере —
что в доме ЧТО-то завелось.
И подтвержденьем, как ни странно,
стал мой «родной» автомобиль —
его клаксон запел сопрано.
А в ванной комнате из крана
вдруг полилась густая пыль.
Затем, в руках взрывались чашки,
съедала в клочья вещи моль,
и вяли ирисы, ромашки…,
и по спине моей мурашки
бежали сами, исподволь.
Довольно! Медлить не желая —
дня через два, а может, три —
с совком в руке и в меру злая,
у шифоньера замерла я,
услышав шорохи внутри.
Открыла дверцы, там… девчонка!
Дитя совсем. Как забрело?
Ни распашонки, ни пелёнки,
стоит себе на ножках тонких,
а взгляд буравит, как сверло.
Я к ней с инстинктом материнским,
с попыткой на руки поднять,
но чую, норов… сатанинский:
визжит и хрюкает по-свински,
и, по-мужски, ругает мать.
Да вдруг, как прыгнет мне на плечи,
царапнув горло по пути,
с азартом нанести увечья…
В глазах её пылали свечи —
мол, ты со мною не шути!
И рассмеявшись, как дурная,
скользнувши в угол, что змея,
она, в озноб меня вгоняя,
зло прошипела: — Я — родная…,
родная шмертуска твоя!
Очнулась я в своей постели —
уж за окном горел фонарь —
и «важный гость» в «Вестях недели»,
всем «мямлил», как, на самом деле,
любим да мил наш государь.
Я потянулась и зевнула,
звук отключила: тишинааа…
Но тут… халат упал со стула,
с экрана «Вести…» ветром сдуло,
а вместо диктора…, ОНА!
- Привет! Очнулась, сучье вымя?
Ко мне опять вернулся страх,
но, вспомнив, всем святое имя:
- О, Иисус Христос! Спаси мя! -
я прошептала впопыхах.
Да не дрожи ты так, бледнея,
перешагни через черту…
и вникни в суть моей затеи:
чем ты становишься дряхлее,
тем я уверенней расту.
И запила… вино, сивуху.
Ругалась бранно с хрипотой,
рукоприкладство, оплеухи…
За год скатилась я в старухи,
в миг, оказавшись за чертой…
Той, за которой все законы
смешны, как суд, для мертвецов.
Начхать мне стало на резоны,
на совесть, честь и на иконы…
Начхать на жизнь, в конце концов!
Я очутилась на помойке…
А где ещё, простите, быть?
Лежу на выброшенной койке,
в полуразрушенной постройке,
мечтаю до тепла дожить…
Вчера, на «мусорке» гундели,
что, наконец, прошла зима,
что март уже, кругом капели,
и скоро праздник, в самом деле…
Наш праздник, блин. Сойти с ума!..
Чу! Слышу, что-то заскрипело.
Я повернулась, поднялась,
взглянула в угол… — о-бал-дела!
Стоит трюмо… — моё! И — цело!
А из него глядит та мразь.
Лет восемнадцать ей — по роже,
а по обличью (без вранья):
бела, ухожена, пригожа
и на кого-то, так похожа…
- О, Боже мой! Да это ж — я!
Не может быть! Мне дурно стало…
озноб, туман, с трудом стою…,
мне к ней шагнуть бы… шаг… упала…
Сквозь шум в ушах я услыхала
родную шмертуску свою:
— Ну, вспомни! С самого начала…
весна, любовь… ты понесла.
Гордясь, о девочке мечтала…
А та уж всё воспринимала,
формировалась и росла.
Ты скажешь: «Я его любила!»
А он?.. А он любил комфорт.
И из-за этого дебила,
не доносив, меня убила
ты, согласившись на аборт.
Ах, как же ты была упряма!..
Полна любовного огня…
Но он ушёл…, в итоге — драма!
…
Ты слышишь, мама? Слышишь?.. Ма!.. Ма!
Мамуля! Слышишь, ты меня…