Даже у главного российского авантюриста двадцатого века Остапа-Сулеймана-Берта-Мария-Бендер-Бея, сына турецкоподданного, были, как сам он говорил, друзья детства: Коля Остен-Бакен и Инга Зайонц.
Были они и у Серёги Иванова, хотя и родился тот в семье российскоподданного столяра-пьяницы Степана Иванова, известного всему южному городишке своими золотыми руками и сумасшедшими запоями, иногда длившимися неделю. Тут вот Степан тот вырос и проживал вплоть до смерти, причиной каковой стало чрезмерное употребление горячительных напитков в жару. В этом же городишке появился на свет и сын его Серёга, отца совсем не помнивший и ничего, кроме комнаты с верандой, от того не унаследовавший.
Итак, городишко был южным, а потому все жившие там были людьми южными, хотя по паспорту значились иные русскими, другие евреями или армянами, а некоторые даже украинцами и грузинами. И жили все, ну, или — почти все, эти южные люди во дворах-колодцах, где ты оказывался, едва только поворачивал за угол. Дворы те были квадратными, двух- или даже трёхэтажными, опоясанными по всему периметру деревянными галереями, на которых, в основном, и проистекала жизнь всех этих людей, уходивших с галерей-веранд в свои комнаты только чтобы переночевать или (нечасто!) поменять одежду.
Потому-то и была на виду друг у друга вся жизнь этих людей.
— Лора, а нет ли у тебя соли, а то вот взялась огурцы солить, да не хватило?.. Завтра, к вечеру, отдам… может быть, — кричала толстуха через весь двор соседке.
— Семён Моисеич, а Семён Моисеич! Вы моему Давидику не набьёте ли подковки на ботиночки, а то скоро он будет голыми пятками шоркать камни набережной, а получка ещё только через неделю!..
— Артур, ай, Артур! У тебя в булочной хлеб сегодня свежий?..
— Василиса! Скажи своему малахольному сыночку, что если он не перестанет бить моего Лёвочку, то отец моего сына вырвет ему его лопоухие уши прямо-таки с корнем!..
Так вот и жили все дворы в южном городке. А в одном из них и жил Серёга Иванов и два его смертельно близких и родных друга Гегам Паноян и Тенгиз Чулухадзе.
Я вам даже больше скажу: они ещё и учились в одном классе школы, которая была на нашей же улице, только если пройти чуть-чуть вверх. Ну, а по этой причине уроки делали тоже вместе, ибо росли они в те времена, когда делать домашние задания среди учеников «было не за падло».
Все трое садились за просторный дощатый стол, стоявший в углу двора, за которым вечером отцы сражались в домино, и начина-а-а-али…
Гегам, как самый башковитый, делал математику, и, когда у него получалось, улыбался своим сахарно-белозубым ртом, закинув на затылок сцепленные в замок руки: «Получи-и-и-лось!..» И тут же начинал объяснять своим друзякам, сидевшим от него по правую и левую руки, как нужно решать такую задачу. А когда те, уже в сто первый раз, никак не понимали, то Гегам щедро отвешивал им подзатыльники, которые те кротко принимали, потому что — от самого умного.
Пока же Гегам совершал очередное математическое открытие, Тенгиз вертел в руках и разбирал до винтика какой-нибудь диковинный механизм, точного предназначения которого ещё пока определить не мог, но чинил легко и быстро.
Серёга же… Серёга писал в толстых тетрадях, тщательно прижимая голову то к правому, то к левому плечу и затуманя взор. А писал он бесконечный роман про пиратов, рыцарей и прекрасных… Чо, думаете, дам? Нет, конечно! До дам им всем троим дожить ещё нужно было… Писал он про прекрасных коней и преданных собак, сопровождавших своих хозяев во всех сражениях и на всех охотах.
Только что написанное продолжение читал он своим друзьям-братьям уже вечером, после математики Гегама. И те восторженно слушали своего Гомера. Гегам всё так же сахарно улыбался каждому красивому слову, слетевшему с пера его друга. А Тенгиз сидел с чуть приоткрытым ртом и иногда только шептал кому-то: «…от ваще… бли-и-и-и-н…»
Время же, время на всех на нас действует одинаково, даже если течёт оно в каком-нибудь южном городке среди южных людей: сначала мы растём, потом начинаем стареть и, наконец, делаем вид, что утратили здоровье и прыть, но взамен приобрели мудрость.
Когда друзья наши вошли во вторую фазу времени, то как-то так получилось, что судьба развела их в разные стороны. И далеко друг от друга.
Умница Гегам стал нефтяником и работал где-то в Перми или ещё дальше. А в свободное время почти до обморока любил свою хохлушку-жену Алёну и троих сыновей, которым всё так же вечерами объяснял математику.
Тенгиз оказался грузином только наполовину. И, скорее всего, — правую, ибо левая его половина, там, где сердце, была еврейской. Потому-то и потянуло его на историческую родину, где он и поселился в славном молодом городе Тель-Авиве со своею вечно болевшею каким-то женским недугом женой. Когда она под утро засыпала, то Тенгиз быстренько шёл на работу в автомастерскую, потому что оказался прекрасным жестянщиком, могшим выправить любую вмятину на самом импортном из автомобилей.
И только Серёга так и остался в своём южном городке, где жил всё в той же комнате с пристроенной деревянной галереей со старенькой мамой, встававшей рано утром для того, чтобы приготовить сыну завтрак перед тем, как тот отправится в школу. Всё ту же, в верху нашей улицы. Только теперь он там не учился, а учил. Учил детей новых южных людей русскому языку и литературе. Почти все его уроки заканчивались одинаково.
Он замолкал вдруг и становился похожим на того мальчика, который писал про коней и собак за столом во дворе старого дома. Поворачивался к окну так, что ученики видели его профиль, и читал какие-нибудь красивые стихи. Вот такие, например:
Вальс, как оживший дактиль, в пене кружев
На лаковом полу танцоров кружит…
И вьётся музыку с Земли на Небеса,
Туда, где в Горних Высях, райские леса
Лилейно жемчугами расцветают
И там среди листов древесных тает
И превращается в души полёт…
Или в дыханье Бога?..
Или в небосвод?..
А потом он уходил домой, где ждала его мама с обедом, ждала до тех пор, пока не умерла. От старости ли, от неизбывной ли тоски, что наполняет души всех живущих, даже если они граждане южного городка рядом с морем.
После обеда были опять тетради. Только теперь не роман, а пробы Серёгиных учеников, писавших о чём-то своём, важном и красивом. А иногда — не очень.
И было так до тех пор, пока однажды, возвращаясь с работы, задумавшийся о чём-то Серёга не угодил под автомобиль бывшего своего ученика — продолжателя пьяной традиции многих и многих в нашей стране, а не только жителей южных городов.
Позвоночник у Серёги оказался сломан. Врачи сказали, что ходить он не будет.
Вот тут-то и появились снова Гегам и Тенгиз, которые окружили собою Серёгу как в детстве и заслонили от горя. Вечером, когда совсем темно становилось в южном городе, они выходили во двор к столу, чтобы покурить перед сном. И всё никак не могли уехать назад, каждый к себе, потому что…

… потому что не могли решить, кто из них заберёт Серёгу. Гегам говорил, что его Алёна подымет на ноги и мёртвого своими бульонами и растираниями из трав. Тенгиз же резонно возражал, утверждая, что у него там — море и израильская медицина, которая… ну, сами знаете — что…