Пора открыть осеннюю канистру,
и лету объявить переучёт,
рояль в кустах съедает пианистку —
и по аллеям музыка течёт.

Она течёт, темна и нелюдима,
отравленная нежностью на треть,
и мы с тобой вдыхаем запах дыма,
заходим в парк и начинаем тлеть.

Твоё молчанье светится молитвой
о городе из воска и сукна,
где мы с тобой, расписанные бритвой,
ещё видны в малевиче окна.

Сквозь горящую рощу дождя, весь в березовых щепках воды —
я свернул на Сенную и спрятал топор под ветровкой,
память-память моя, заплетенная в две бороды,
легкомысленной пахла зубровкой.

И когда в сорок пять еще можно принять пятьдесят,
созерцая патруль, обходящий торговые точки —
где колбасные звери, как будто гирлянды висят
в натуральной своей оболочке.

А проклюнется снег, что он скажет об этой земле —
по размеру следов, по окуркам в вишневой помаде,
эй, Раскольников-джан, поскорей запрягай шевроле,
видишь родину сзади?
… показать весь текст …

Ты не бойся, боль уходит — у неё полно игрушек,
ну, а мы почти сломались — не сигналим, не юлим.
Это значит — к нам вернутся наши проданные души,
всю оставшуюся вечность по душам поговорим.

Выпьем крымского сухого, морем лёгкие проветрим,
из смирительных рубашек — паруса соорудим…
Ничего, что кто-то третий в небесах следит за этим,
ты не бойся — он не лишний, он сопутствует двоим…