Синеглазая девочка палочкой чертит имя
по распавшимся веером листьям, асфальту, лужам.
По тому, как расплакалось небо, девчонке видно,
что и небу тоскливо прослыть никому не нужным.
Красный шарфик на шее, коса отливает рыжим,
голубое пальтишко, растянутый белый свитер.
Красоту у девчонки могли бы назвать бесстыжей,
только было в ней что-то, что делало беззащитной.
Беззащитных обидеть нетрудно, совсем нетрудно.
Ну, а коль беззащитен по-детски — без вариантов.
Она смотрит на листья, с тоской поджимает губы.
«Все пройдет, обязательно», — шепчет она, как мантру.
День кончается вечером, ночь обещалась длинной.
Ей не хочется в дом. Что ей делать в пустой квартире?
Он шептал ей на ухо, кот, ласковый и любимый,
чтоб не плакала ночью в подушку, ведь будет сыро.
Он ложился под бок, черный, словно детеныш ночи.
Она часто смеялась, мол, черный во тьме не видно,
кот, наверно, считал ее глупой своей девчонкой
и мяукал насмешливо, вредно, но не обидно.
Где теперь кареглазый, какой он ушел дорогой?
Осень все подмела, ничегошеньки не оставив.
Ей не хочется верить, что он убежал надолго.
Ведь родных не бросают. Ведь правда же не бросают?
Синеглазка-девчонка сердито стирает слезы,
не поможешь слезами, и плакать совсем не дело.
«Что случилось? — мурлычет сурово и каплю грозно
черный кот. — Моя глупая, солнце еще не село,
ну, а ты развела по дворам и кварталам сырость!»
Он садится под бок и мяукает так, как прежде.
Не бросают коты, а тем более самых близких.
Осень дышит в макушку двум самым родным и нежным.