Париж…, а затем — многоточье…
Сидишь на окраине ночи
И ждешь во тщете Мнемозину,
Как бедный Пьеро — Коломбину.
Пьеро — это Пьер по-французски…
А бабы — везде трясогузки…
Пардон, я сказал: вертихвостки! -
Каштаны вокруг иль березки…
Там могут быть пальмы и розы…
Угрозы, презенты и слезы…
Ведь, бабы, чем дальше — тем ближе…
А ты о каком-то Париже —
Земном, entre nous, Парадизе,
Сиренево-сером капризе,
Где мутная, грязная Сена,
И баржи у каменных стенок…
И древних мостов силуэты
Меж двух берегов этой Леты,
Менявшей названья стократно,
Но, все ж, не текущей обратно…
Париж надо видеть глазами.
Он — не уловим, словно память.
Он — вечен и празднично молод…
Увы! На душе твоей холод,
Извечный Пьеро! Коломбина
Уйдет, как всегда, к Арлекину!
Не ты — главный шут балагана…
Химерой с высот Нотр-Дама,
Невидимый с улиц столичных
(чьи судьбы тебе безразличны)
Ты видишь изнанку причины…
А люди пусть смотрят картины…
Париж… а затем — многоточье…
И вкус умирающей ночи
С души выливается в строки…
Химеры, увы, одиноки!
И что им — Париж и людишки,
Что пишут картины и книжки…
Стихи сочиняют, тем паче…
… А, в общем, все было иначе!
И я пробродив по Парижу,
Постиг нотрдамскую крышу…
Отсюда — химеры, гордыня,
И глас, вопиющий в пустыне!
Ведь, Вы ожидали другого?
Не вышло хвалебного слова!
Забыл… в голове мешанина…
К другому ушла Коломбина…
В «Лидо», «Мулен Руж»? Я не знаю…
Я просто Париж вспоминаю,
Как праздник сиреневой тени…
Окурки кружатся по Сене…
Дома светло-серого камня…
Мерло в неграненом стакане…
Иль, с хрустом, клинок о колено,
Как праздник уставшего Хема?