Он все равно уйдет, даже если ты обрушишься на пол и будешь рыдать,
хватая его за полы пальто. Сядет на корточки, погладит по затылку,
а потом все равно уйдет. И ты опять останешься одна и будешь строить
свои игрушечные вавилоны, прокладывать железные дороги и рыть каналы —
ты прекрасно знаешь, что все всегда могла и без него, и именно это,
кажется, и губит тебя.
Он уйдет, и никогда не узнает, что каждый раз, когда он кладет
трубку, ты продолжаешь разговаривать с ним — убеждать, спорить, шутить,
мучительно подбирать слова. Что каждый раз когда он исчезает в метро,
бликуя стеклянной дверью на прощанье, ты уносишь с собой в кармане тепло
его ладони — и быстро бежишь, чтобы донести, не растерять. И не говоришь
ни с кем, чтобы продлить вкус поцелуя на губах — если тебя удостоили
поцелуем. Если не удостоили — унести бы в волосах хотя бы запах. Звук
голоса. Снежинку, уснувшую на ресницах. Больше и не нужно ничего.
Он все равно уйдет.
А ты будешь мечтать поставить счетчик себе в голову — чтобы считать,
сколько раз за день ты вспоминаешь о нем, приходя в ужас от мысли,
что уж никак не меньше тысячи. И плакать перестанешь — а от имени
все равно будешь вздрагивать. И еще долго первым, рефлекторным импульсом
при прочтении/просмотре чего-нибудь стоящего, будет: «Надо ему показать.»