Пространство после него не то что инеем чуть-чуть похрустывает — гейзерами исландскими бьет. А девочка вслед ему смотрит — руку, ту, что протягивала, к груди прижала. И такой заезженный жест стал свеж, как мир в день первый. Как никем никогда не совсем прочувствованное, не сделанное.

Разъехались все. Пленка кончилась, а не забирают. Слоняешься по сюитам. Бессонница. Дверь. Софа, камин, Герберт сидит, Франц лежит головой на коленях брата, глаза закрыты, в висках — музыка. Герберт в камин смотрит. По волосам гладит. Невероятно братски. Как всплеск из детства, когда девятилетний мальчик пятилетнего убаюкивает, без слов ему не жизнь
— лето одно обещая, солнце и блики. Цветы фиолетовые. А тот не обещания слышит — музыку. И то, как лежит — не отдых — ответ: «так и будет, брат. Так и есть». Рассвет синим мешается с оранжеватостью от огня.
Дыхание перехватило.

И время капсулой из смолы накрывает — тягучее и оранжевое. Золото красное. И нет его, времени — хоть Аккад, хоть Нью-Йорк — Золотой Век, когда боги среди людей ходят — это вот так. Когда они спят на софе желтой между огнем и рассветом, и пахнет старымикнигами, непозволительно дорогими духами и шоколадом в виски. Роскошь не антоним нищих, действительно, роскошь — синоним существ, qui ne sont la que pour faire l’amour et la guerre (Которые родились лишь для того, чтоб заниматься войной и любовью). Что, однозначно, одно и то же. Qui ne sont la, Seigneur, que pour faire ton monde beau (Что ходят по Земле лишь для того, Господь, что мир твой был красив). Храни их лучше, много лучше, Господи, чем
сына своего.