Место для рекламы

Михаил Зощенко. Вера, Надежда и другие любови

О чем он говорил в тот вечер с главной любовью своей жизни, так и осталось тайной. Но на вокзал провожать не поехал. Так в жизни писателя закончился роман с Надеждой. Но «роману» с женой Верой суждено было продлиться еще целых семь месяцев. И в самом конце общего пути давным-давно утерянный мир вернулся в их семью.

Пасмурным летним днем 1920 года по Петрограду шел невысокий худощавый мужчина. Преодолевая встречный ветер, он толкал перед собой ручную тележку, щетинившуюся ножками письменного стола, свернутым в трубку ковром и каким-то домашним скарбом. Путь лежал через Малую Неву на Петроградскую сторону. Там в комнате, одну половину которой занимала большая оттоманка, а вторую — пузатая печка, мужчину ждала женщина. Женщину звали Верой, мужчину — Михаилом. Ему почти двадцать шесть, ей — неполных двадцать два. Но за плечами у каждого была уже целая жизнь.

Оба, как говорили тогда, «из бывших» и родились еще в том, дореволюционном Петербурге, который значился столицей Российской империи и разительно отличался от нынешней колыбели революции со стаями бродячих псов и пацанов-беспризорников, очередями, клубящимися вокруг хлебных лавок, и темными улицами.

Город их детства и отрочества они помнили совсем другим. Зоологический сад со слоном и тигром. Невский, сияющий роскошными витринами. «Мариинка» с балетными примами. Чинные гимназии с колоннами, под их своды по утрам спешили барышни в передниках и юноши в фуражках.

Миша учился в восьмой мужской, Вера — в Петровской женской. Его выпускной отшумел тремя годами раньше, чем ее: весной 1913-го. Дальше был юридический факультет университета, где он продержался всего полгода. Сначала не смогли оплатить учебу: отец Зощенко, служивший младшим художником Мозаического отделения Императорской академии художеств, умер от разрыва сердца еще в 1907 году, оставив на руках жены восемь душ детей. Приходилось только удивляться, как мать тянула эту ораву и где наскребла денег хотя бы на первый университетский семестр сына. Ну, а дальше тысячам сверстников Михаила по всей огромной России и вовсе стало не до учебы — грянул роковой август 1914-го.

Впрочем, для Миши все случившееся оказалось даже кстати: лето шло к закату, временная служба на железной дороге, которую он наспех приискал после отчисления из университета, заканчивалась и совершенно непонятно было, чем дальше зарабатывать на жизнь.

Война быстро разрешила эту проблему: уже в марте 1915 года Михаил после ускоренного курса в Павловском военном училище стал младшим офицером пулеметной команды Мингрельского гренадерского полка Кавказской дивизии. А год спустя, в мае, приехав домой в короткий отпуск, познакомился с Верой.

Знакомство было веселым и беззаботным — компания общих друзей пригласила обоих покататься на лодке. Михаил щеголял в военной форме, сидевшей на нем удивительно ладно. Из-под козырька фуражки томно блестели миндалевидные карие глаза с поволокой. Но особенно эффектно смотрелся белый башлык на прямых плечах, оттенявший смуглую кожу. Позже красавец офицер рассказал Вере, что по одной из семейных легенд предком его был итальянец — архитектор, а по-русски зодчий, приехавший в Малороссию еще в екатерининские времена. Отсюда и оливковая кожа, и карие глаза, и фамилия Зодченко, за сто с лишним лет превратившаяся в Зощенко.

Вера тогда еще носила фамилию Мартанус, доставшуюся от мужа — такого же, как Михаил, молодого прапорщика, за которого зачем-то выскочила замуж едва ли не на гимназической скамье. А в начале 1918-го развелась, вернув свою фамилию — Кербиц-Кербицкая.

К моменту развода их с Михаилом отношения можно смело именовать романом, и давно не платоническим. Первая близость случилась июльским вечером 1917 года. Тогда лукаво улыбавшаяся Вера спросила:

— Что же вам подарить на день рождения?

И услышала ответ, которого в глубине души давно ожидала:

— Себя.

Устоять перед героем войны она не смогла. А Михаил несомненно был героем. Пять боевых орденов, несколько легких ранений и тяжелое отравление газами. Через семь месяцев после той страшной атаки, во время которой он громким криком «Газы!» спас большую часть батальона и навсегда погубил свои сердце и легкие, хватанувшие слишком много ядовитого дыма, Мишу признали «негодным к строевой»: у него начались тяжелые сердечные припадки. Впрочем, на эффектной внешности болезнь почти не отразилась: каждая вторая дама на улице по-прежнему провожала смуглого молодцеватого военного заинтересованным, а порой и зазывным взглядом. В глазах Веры этот факт делал внимание к ней молодого офицера еще желаннее.

И все же прежде чем они решились на то, что должно было произойти сегодня, с памятного июльского вечера прошло еще три года, состоявших из встреч и расставаний, каждое из которых казалось окончательным, и переписки, то прерывавшейся на месяцы, то возобновлявшейся вновь.

Адрес на письмах Зощенко был всегда один и тот же: квартира на Петроградской стороне, куда он сейчас с таким упорством толкал свою тележку. Адрес же на конвертах от Веры непрестанно менялся: Михаила кидало то из Петрограда в Архангельск, то снова в Петроград, то в Смоленскую губернию, то на фронт, куда он, несмотря на болезнь, вновь ушел в январе 1919-го в составе 1-го Образцового полка деревенской бедноты. Несколько раз уезжал, не позаботившись оставить Вере вообще никакого адреса, и о том, куда его унесло, она узнавала от сестер Миши или его матери Елены Иосифовны.
Опустив ручки тележки на мостовую, Зощенко отер рукавом пот и сделал несколько глубоких вдохов, стараясь унять бешено колотившееся сердце. Впереди возвышался Тучков мост. «Удастся ли в одиночку вкатить на его спину перегруженную тележку?» — с сомнением подумал Михаил. Но другого пути нет: не прийти сегодня на Петроградку он не мог. Слишком долго оба колебались, и вот теперь все окончательно решено и дело нужно довести до конца.

Впервые он сделал Вере предложение еще осенью 1919 года. Отвоевав в Красной армии всего три месяца, Зощенко был окончательно комиссован по состоянию здоровья и отвалявшись несколько месяцев в госпитале, вновь оказался в Петрограде. На сей раз в роли агента уголовного надзора и… начинающего литератора.

Впрочем, его литературные претензии стали неожиданностью только для посторонних. В семье давно знали, что Миша «пописывает» — так же, как когда-то его мать, до замужества сочинявшая рассказы для газеты «Копейка».

Знала об этом и Вера: в самом начале их романа Зощенко прочел ей по памяти рассказ, написанный до войны. Про старуху, принявшую плевок на церковном полу за кем-то оброненный двугривенный…

Вера внимательно слушала, вежливо кивала. Но как показалось Михаилу, была слегка разочарована тем, что он так долго говорит о чем-то, не относящемся впрямую к ней и их чувствам.

Впрочем, истории о занятиях в студии при петроградском издательстве «Всемирная литература», куда он записался в июне 1919-го, и о завязанных там знакомствах — с Корнеем Чуковским, Николаем Гумилевым, Евгением Замятиным, Виктором Шкловским — она слушала уже с куда большим интересом. И все же от предложения стать женой будущего писателя отказалась, заявив, что теперь ее интересует только свободный брак, в котором супругов не связывают никакие пошлые обещания и обязательства. И вот, спустя несколько месяцев, вдруг сама предложила съехаться и расписаться.

Зощенко оглянулся на мост, оставшийся за спиной, и облегченно вздохнул. Он катил на Петроградскую тележку, а в голове пульсировали вопросы, ответов на которые не мог отыскать.

Почему Вера согласилась стать его женой именно сейчас? Захотела отблагодарить за преданность, с которой поддерживал ее, когда из-за поклонника, уличенного большевиками в шпионаже, оказалась под арестом? Или сама решила поддержать Михаила, видя его тоску по матери, умершей зимой от тифа? А может, наконец-то осознала, что отравленный газами хрупкий офицерик куда сильнее, чем кажется?

Весь последний год Зощенко крутился как белка в колесе: днем работал конторщиком в военном порту, вечером бежал в литстудию, а ночами и по выходным садился за статьи и рассказы. Правда, в печати ни один из его ранних опытов еще не появился, но люди, знающие толк в литературе, в первую очередь Чуковский, отзывались о сочинениях Михаила одобрительно, предрекая успех. Не этот ли аромат приближающейся славы и почувствовала Вера, часто заявлявшая, что хочет многого и это «многое» обязан дать мужчина? Что ж, раз так, он готов. Пусть его успех будет и ее успехом.

Но чего он сам ждет от нее? Страсти? Детей? Надежной поддержки в борьбе за выживание, на которую обрекли революции и войны? Или он хочет окончательно сойтись с Верой только затем, чтобы выбросить наконец-то из головы Надежду, Наденьку, Надю Русанову?..

Поймав себя на мыслях о Наде, сердито нахмурился. Давно пора прекратить это мальчишество, все кончено и забыто. Но стоило начать думать о Вере, как Надя сама собой врывалась в мысли. Эти две женщины будто сговорились идти по жизни Михаила рука об руку. Да и чему тут удивляться? Разве все, что случалось между ним и Надей, не откликалось эхом в отношениях с Верой? Это ведь ради Нади он приехал в тот самый отпуск, в котором познакомился с Верочкой. К Наде, приславшей ему в Архангельск тоскливое письмо, примчался в марте 1918 года, чтобы понять, что непоправимо опоздал… И осознав это, отправился к Вере. Услышав, что кавалер уже почти двое суток в Петрограде, та кокетливо приподняла брови:

— Так где же вы были? Почему не пришли вчера?

В ответ он бросил с показным равнодушием:

— Дела.

Конечно же, Вере удалось выпытать правду. И услышав имя Нади, которую знала по гимназии, она скривила губки:

— Девочки ее недолюбливали…

Михаил промолчал.

Надя Русанова — его первая любовь, в истории которой все было точно так же, как в тысячах других гимназических романов того, исчезнувшего Петербурга. Письма, невинные свидания, робкие неумелые поцелуи в темноте синематографа и глупое детское смущение, мешавшее обоим прямо и честно говорить о том, что на самом деле жгло сердце.

Почему он, объяснившись в любви, не попросил у Наденьки руки тогда же, летом 1914-го? А что мог предложить ей, генеральской дочери, нищий недоучившийся студент? Почему, уйдя на фронт, почти не писал Наде? И на этот вопрос ответа Зощенко не знал. Возможно потому, что все происходившее с ним и товарищами на войне просто не могло существовать в одном мире с возлюбленной, ее надушенными конвертами и распахнутыми глазами. Вот только сама Надя расценила его молчание иначе. И не дождавшись новой встречи, обручилась с женихом, которого приискал отец. Ничего банальнее и придумать нельзя!

Будущий муж преподнес ей на помолвку имение, а вскоре после октябрьских событий 1917 года увез из Петрограда. Единственное, что удалось узнать вернувшемуся из Архангельска Михаилу, что незадолго до отъезда из России Надя стала матерью.

И все же Надя Русанова никак не уходила из его мыслей, а сердце нет-нет да и замирало от тоскливого предчувствия: ничто из пережитого с нею ему не удастся больше повторить ни с одной другой женщиной. Зощенко упрямо тряхнул головой. Ну так и что? Не отшельником же оставаться! А кроме того, ему просто необходим тот, кто подставит плечо на невыносимо трудном пути к мечте. Если у человека отняли Надежду, пусть останется хотя бы Вера.

Попросив дворника присмотреть за тележкой, он медленно поднялся по лестнице и постучал. Дверь открылась сразу же. Значит, Вера ждала… Ну что ж, пусть все будет как будет. Отступать он не станет. И улыбнувшись женщине, стоявшей на пороге, шагнул внутрь.

В июле 1920 года Михаил Зощенко и Вера Кербиц-Кербицкая стали мужем и женой. Уже в конце лета Вера забеременела. Ожидание ребенка слилось для обоих с нетерпеливым ожиданием литературного успеха. Счастливые события пришли почти одновременно: пятого мая 1921-го родился сын, названный Валерием, или по-домашнему Валей, а спустя пару недель Зощенко позвал к себе на Кронверкский проспект Алексей Максимович Горький, прочитавший рукопись рассказа «Старуха Врангель».

Доброе слово Горького для молодого литератора тех лет — как прорыв в космос: чутье у мэтра было феноменальным, а влияние в литературных и политических кругах — почти безграничным. Вскоре Зощенко отдал в печать свой первый сборник «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова». И будто бы камень толкнули с горы.

За год выстрелило почти все написанное при свете коптилки зимними ночами 1920—1921 годов и терпеливо перепечатанное Верой на стареньком ундервуде: «Рыбья самка», «Любовь», «Война», «Лялька Пятьдесят». Уже к середине 1922-го журналы и издательства начали сами просить у вчера еще никому не известного литератора «что-нибудь новенькое». Михаил был весел и горд, Вера довольна.

Новая власть стремилась прикармливать литераторов, и вместе с первыми гонорарами Зощенко начал приносить домой то, что в Петрограде начала двадцатых ценилось куда дороже денег: кулечки с рафинадом, пакетики с белой вермишелью, масло, завернутое в обрывок газеты. Вскоре на семейном совете было решено оставить службу в портовой конторе. Первый успех на литературном поприще требовалось закрепить, а для этого писать уже не по пять рассказов в год, а минимум пару в месяц. Чтобы устроить Михаилу хотя бы маленький кабинет, приискали квартиру побольше, Вера взяла у сестры машинку — шить занавески. И вдруг как гром среди ясного неба: Миша собрался съехать и пожить отдельно. Устроив жену с сыном в новой квартире, сам перебрался в Дом искусств, или по-новомодному коротко ДИСК, расположенный в бывшем особняке миллионера Елисеева на углу Мойки и Невского. Здесь Зощенко, так же как и Осипу Мандельштаму, Александру Грину, Владиславу Ходасевичу и другим бесприютным литераторам, еще в 1919-м выделили крошечные комнатки, в которых когда-то жила елисеевская прислуга.

О разводе речи не заходило: «просто временная мера», «пока ребенок не подрастет, не перестанет кричать». Но Вера чувствовала — дело не в детском крике. Что-то не ладилось у них с Михаилом. Рос сын, которого Зощенко несомненно любил, стараясь при малейшей возможности побаловать игрушкой или лакомством, случались и задушевные ночные разговоры о литературе, о заседаниях «Серапионовых братьев» — так назывался сложившийся в ДИСКе дружный кружок молодых литераторов, в который вместе с Зощенко вошли Вениамин Каверин, Николай Тихонов, Михаил Слонимский, Лев Лунц, Илья Груздев, Николай Никитин, Елизавета Полонская, Константин Федин, Всеволод Иванов. И все же чего-то их семейному очагу мучительно не хватало. Нежности? Тепла? Михаил словно все время чего-то искал в жене. И не находя, платил за свои обманутые надежды обидной замкнутостью и отталкивающим холодком.

С сентября 1922 года писатель стал приходить в семью гостем, правда почти ежедневно. Приносил белье в стирку, рукописи для перепечатки, корректуру на вычитку, обедал, отсчитывал деньги на хозяйство. От Вериных разговоров «об отношениях» уходил со свойственным ему изяществом. А потом так же изящно закрывал за собой дверь и растворялся в гулком дворе-колодце.

О том, что его видели в театре, а позже и в ДИСКе с какой-то дамой, «приятельницей жены приятеля», Вера узнала так, как всегда узнают подобные новости: сказали. Скандала не закатила — гордость не позволила. Ведь сама еще недавно требовала у Михаила свободного брака, бравируя своим ницшеанством и независимостью «вольной самки». Что ж, «кого Бог хочет наказать, тому он исполняет желания». Кажется, так говорил маленький попик, к которому ее водили исповедоваться в детстве?

Теперь Вере странно вспоминать, что когда-то ее тело было для Михаила желанным подарком. Старая оттоманка рассыпалась при переезде, а вместе с ней неизвестно куда исчезла и страсть, казавшаяся любовью. «Приятельница жены приятеля» стала первой в череде женских лиц, сменявших друг друга вокруг Михаила Зощенко. Превратившись к середине двадцатых в самого популярного в СССР писателя, он получил в подарок к своему тридцатилетию практически ничем не ограниченный кредит дамского внимания. Сотни писем от поклонниц, десятки красавиц, после каждого выступления с эстрады кольцом окружавших статного, всегда щегольски одетого оратора, восторженный шепот, вскипавший в театре или ресторане при его появлении…

Выбор был феерическим: от жен партийных чиновников до фабричных девчонок и студенток-рабфаковок. Впрочем, Михаил не гнался за разнообразием. Все особы, с которыми завязывались романы, были удивительно похожи между собой и так же решительно непохожи на капризную Веру: милые, немного стеснительные, не стремившиеся произвести впечатление или «перетянуть одеяло», любившие посмеяться. И даже после расставания нежно его обожавшие.

Непостижимо, но писателю неизменно удавалось выходить сухим из воды. Никаких скандалов, преследований со стороны оставленных любовниц, драк с обманутыми мужьями, писем с угрозами и неожиданных беременностей. Будто вся эта пошлость и грязь, высмеянная им и отринутая, навсегда осталась покоиться на страницах блестящих зощенковских рассказов. А он сам, очерченный магическим кругом, в любых обстоятельствах продолжал оставаться безупречным джентльменом с изящными манерами и идеально выбритыми щеками. Решительно это был дар! Вот только такой своеобразный талант мужа, в отличие от его литературного дарования, Вера Владимировна признавать не желала. Сбросившая с плеч вечные заботы о хлебе насущном, отъевшаяся и приодевшаяся, она расцветала. И тоже хотела праздника. Уж если свободный брак, то для обоих — так справедливо. И Михаил вынужден был признать, что возразить жене ему нечего. Условие поставил одно: «Все должно быть прилично». И брезгливо поморщился. Вот только у Веры, в отличие от него самого, «прилично» никак не получалось.

Одним из первых на ее горизонте возник «пролетарский поэт» Василий Князев, которого в дом привел сам Зощенко. Воспылавший любовью к чужой жене, Князев принялся заваливать Веру страстными стихами и письмами, которые, нимало не смущаясь, пытался передавать через Михаила, открыто заявляя, что безумно влюблен в его жену и готов, если нужно, к дуэли.

Впрочем, дальше переписки и нескольких поцелуев с объятиями дело не пошло. Вере попросту неинтересен был стареющий, любящий выпить Князев, к тому же женатый на истеричной даме, устраивавшей пассиям мужа скандалы с визгом и драками. Но заточив о поэта свои подзатупившиеся коготки, она почувствовала себя готовой к большой охоте.

Опомнившийся Зощенко вновь предложил жить одним домом, они даже нашли очень милую квартирку. Но Веру Владимировну это уже не останавливало. В начале тридцатых ее поклонником стал коммунист Николай Авдашев, занимавший солидный партийный пост. И вновь все вышло как-то неловко. Всерьез влюбившаяся Вера, узнав, что Николая переводят из Ленинграда в другой город, отдалась ему «на прощание» прямо в собственной спальне, пока муж сидел в гостиной. Много позже она написала в воспоминаниях, что это одна из самых непоправимых ошибок в ее жизни…

Годы шли, и счет ошибок множился с обеих сторон. Михаилу ничего не стоило прислать к жене за чемоданом для отпуска свою очередную любовницу, а после отчитывать Веру за то, что выдала не тот баул. А та в отместку за холодность мужа упоенно спускала его феерические гонорары в комиссионках и обставляла новую шикарную квартиру на канале Грибоедова с такой пошлой роскошью, что однажды пришедший к ним в гости критик Шкловский брякнул, мол, квартирка-то прямо под стать зощенковским героям. Слышать такое главному «обличителю мещанства» было не менее горько, чем любовную возню жены за стенкой.

И все же пара оставалась вместе. Их не смогла разлучить даже война, которую Михаил Михайлович переживал в эвакуации в Казахстане, а Вера Владимировна — в блокадном Ленинграде. Уехать с мужем она не захотела: боялась оставить двадцатилетнего сына Валю, которого вот-вот должны были отправить на фронт защищать город.

Поняв, что Вера с ним не поедет, писатель вызвал в Алма-Ату под видом жены свою давнюю подругу Лидию Чалову. Семье же слал телеграммы, посылки и деньги. Причем так часто, что почтальонша, встречавшая Веру Владимировну во дворе, завистливо покачивала головой: «Уж какой же у вас муж-то заботливый…» В апреле 1944-го они наконец увиделись снова.

Уехав из родного города два с половиной года назад всенародно любимым писателем-орденоносцем, Зощенко возвратился гонимым и приниженным. Его научно-популярная автобиографическая повесть «Перед восходом солнца», написанная в эвакуации и начавшая выходить частями в журнале «Октябрь», была названа в Постановлении ЦК политически вредной и антихудожественной и из-за начавшейся травли так и не была напечатана до конца. Попавшего под раздачу писателя немедленно вывели из редколлегии журнала «Крокодил», с которым он сотрудничал с начала тридцатых, выселили из московской гостиницы, где после приезда из эвакуации дожидался возможности вернуться к семье в Ленинград, отобрали спецпаек. Придавленный всем этим грузом, сгорбившийся и постаревший Зощенко возник на пороге ленинградской квартиры. И с первых же минут стало ясно, что ни одна из старых взаимных обид в Лету не канула, а новых не придется ждать долго.

Веру, потерявшую в блокаду мать и сестру, больно хлестнули упреки за разоренную библиотеку, книги из которой она отдала некоему военному чину, помогшему вызволить сына из действующей армии. Оскорбительной показалась и легкость, с которой муж признал слухи о том, что открыто жил в эвакуации с Чаловой. Заботившиеся друг о друг и даже вроде бы тосковавшие в разлуке супруги вновь оказались каждый в своей непробиваемой скорлупе. А между тем над головой Зощенко уже собирался новый ураган, выживать в котором им с Верой поневоле предстояло вместе.

Многолетняя, ставшая в истории советской литературы почти легендарной история травли сталинскими властями Михаила Зощенко начисто лишена логики. Почему писателя с его убийственно саркастическими зарисовками советского быта не тронули в страшные годы предвоенных репрессий, когда погибли Исаак Бабель, Борис Пильняк, Осип Мандельштам, Михаил Кольцов, когда из роскошного писательского дома на канале Грибоедова увезли Бориса Корнилова и Николая Заболоцкого? И зачем вдруг в сороковые больного неврастенией, постаревшего, уже явно исписавшегося и растерявшего былую хлесткость человека вдруг на целое десятилетие приковали к позорному столбу? Ответов на эти вопросы не было и нет. Осталась только канва событий, в которой каждому вольно отыскать свой смысл.

Не успела забыться история со злосчастной недопечатанной повестью, как в августе 1946 года вышло новое постановление, где в качестве очередного антисоветского пасквиля Зощенко был назван… детский рассказ «Приключения обезьяны». Репрессивная машина заработала снова. Уже через две недели его исключили из Союза писателей СССР. И это стало настоящей катастрофой, ведь Союз давал продуктовые карточки. Причем не только самому Михаилу Михайловичу как писателю, но и Вере Владимировне как его секретарю-машинистке.

Начались судорожные попытки найти хоть какую-то работу для Веры и сохранить в силе договоры, которые автор успел подписать с издательствами и журналами. Увы, и то и другое оказалось абсолютно бесполезным. Вместо денег приходили лишь требования вернуть ранее выданные авансы. Впрочем, иногда в том же почтовом ящике оказывались и конверты с деньгами. Их подбрасывали или передавали через Веру Владимировну оставшиеся верными друзья — Каверины, Слонимские, а порой и вовсе незнакомые люди. Самому Зощенко они денег не предлагали, зная, что не возьмет даже умирая с голоду. Офицерская гордость сидела в нем крепко.

Как двое загнанных зверьков, просиживали теперь они с Верой дни напролет в своей огромной квартире в сто пятнадцать метров, некогда так зло осмеянной Шкловским. И в гостиной, где раньше лежала на полу шкура белого медведя, теперь был расстелен пыльный войлок. Ползая по нему, Михаил Михайлович огромными портновскими ножницами вырезал обувные стельки: в голодные годы Гражданской он подвизался подмастерьем у сапожника и теперь почти забытое ремесло пригодилось вновь. Выручал и одиозный антиквариат, который скупала Вера в тридцатые: старинные вазы, картины и безделушки превращались в буханки хлеба и бутылки постного масла.
И женщины, когда-то покоренные магнетическим обаянием Зощенко, тоже пригодились. Мариэтта Шагинян, чье слишком нежное, хотя и абсолютно платоническое, сестринское внимание так часто раньше раздражало Веру, присылала деньги, старалась похлопотать за опального друга. Лидочка Чалова, которой Михаил Михайлович когда-то на зависть всей редакции Гослитиздата дарил диковинные ананасы, та самая ненавистная Вере Лидочка, выходившая истощенного Зощенко в Алма-Ате, принесла хлебные карточки. Соседка с верхнего этажа Марина Багратион-Мухранская кормила Михаила Михайловича завтраками и обедами.

Этот последний в жизни Зощенко роман, так непохожий на его блестящие гусарские связи тридцатых годов, начался вскоре после возвращения из Москвы. Газы, отравившие сердце и легкие молоденького офицера, оставили о себе еще одну память: приступы тяжкой, необъяснимой депрессии, наваливавшиеся неожиданно и без всяких видимых причин. Даже на пике славы писатель порою впадал в такое уныние, что по нескольку дней не мог двигаться, лежал отвернувшись к стене, не работал, не выходил на улицу. Теперь же возраст и травля многократно усилили нервное расстройство. Временами он попросту не мог есть: горло сдавливали спазмы. Но Марина каким-то чудом научилась его кормить, отвлекая разговорами, шутками. Если уходила раньше, чем появлялся гость, оставляла закутанный в подушках обед. Михаил сам брал поварешку, наливал суп. И ел! А значит — жил.

Зато Вера, когда-то возмущавшаяся, что муж является домой только пообедать и «постираться», теперь усматривала в его походах «к Маришке» злое предательство. Он же, будто в пику жене, даже стирать себе начал сам: в маленьком умывальнике, который поставил у входа в комнату.

Вскоре, чтобы поменьше платить за воду и отопление, Зощенко выехали из роскошных апартаментов с двумя каминами: поменялись с писательницей Кетлинской, владелицей маленькой «трешки». Потом последовал второй обмен — Валечке понадобилась отдельная жилплощадь. Сын женился, и в 1943-м у Зощенко родился внук, названный в честь деда Михаилом. Особой поддержки от Вали родителям ждать не приходилось: с трудом поступив в институт, тот стал театроведом, но на приличную работу устроиться никак не получалось, и сын считал, что всему виною опала отца.

Теперь они ютились в двух небольших комнатушках. Та, что принадлежала Михаилу Михайловичу, была обставлена со спартанской простотой: металлическая кровать под пикейным покрывалом, одностворчатый шифоньер, письменный стол. «Женская половина» напоминала разоренный Эдем: несмотря на лишения, Вера Владимировна сохранила и перетащила в новое жилище резную белую кровать и слоноподобный шкаф.

Выпавшие на долю супругов тяжкие испытания не сплачивали, а напротив все больше отдаляли их друг от друга. Истощенная блокадой и переживаниями, резко состарившаяся и подурневшая Вера Владимировна больше не могла платить мужу «оком за око» и от того еще мучительнее переживала его внимание к женщинам, которым Зощенко с его мягкой улыбкой и церемонной обходительностью был мил даже в опале. После того как оголтелая травля немного стихла, он подрабатывал переводами, иногда даже что-то публиковал, изредка выходили переиздания старых книг. Как и прежде, Михаил оставался главным кормильцем семьи. Удивительное единодушие чета проявляла только в одном: даже в самые тяжкие годы поддерживала тех, кому было еще хуже. Невероятно, но в их доме нашли приют не только осиротевшая в войну племянница Веры, но и дети репрессированного вместе с женой Николая Авдашева, дочери которого Зощенко как-то преподнес первое в ее жизни коверкотовое пальто, казавшееся пределом роскоши.

В 1957 году исполнилось сорок лет их с Верой связи. Эту дату, выпадавшую на день рождения Михаила, Вера Владимировна, в отличие от дня свадьбы, всегда отмечала особо. Отпраздновали и на этот раз — Зощенко преподнес жене будильник.

А в декабре в Ленинград неожиданно приехала Надя Русанова: началось время оттепели и самые смелые из эмигрантов торопились повидать родных. С младшей Надиной сестрой Катей Зощенко случайно встретился на улице еще в середине тридцатых и с тех пор периодически виделся. Даже принес от нее Надину карточку, поставил на стол. И вот теперь Катя звала в гости: посидеть, повспоминать. Приличия ради пригласила, конечно, с женой. «Иди один!» — вдруг предложила Вера. И он, боясь спугнуть ее неожиданное великодушие, ни о чем больше не спрашивая, достал из шифоньера лучший костюм — настоящий, английский. Даже растеряв былой достаток и постарев, Михаил не утратил природной элегантности и слабости к хорошей одежде.

О чем он говорил в тот вечер с главной любовью своей жизни, так и осталось тайной. Но на вокзал провожать Надю не поехал. И Вера, торжествуя, записала в дневнике: «Сказал, что Надька его раздражает». Так в жизни Зощенко закончился роман с Надеждой. Но «роману» с женой Верой суждено было продлиться еще целых семь месяцев. И в самом конце общего пути давным-давно утерянный мир все же вернулся в их семью. Увы, слишком поздно…

Июльским днем 1958 года Михаил Михайлович в последний раз вышел из подъезда на канале Грибоедова, чтобы отправиться в Сестрорецк на дачу, купленную женой в конце тридцатых. Он еще не знал, что больше домой не вернется.

Умирал Зощенко тяжело: измученное болезнью и превратностями судьбы сердце долго не хотело останавливаться окончательно. Вера бегала за врачами, сидела у постели. И вдруг, как много лет назад, он стал называть ее Верочкой, а она его «деткой». Писателя утешала мысль о пенсии: ее недавно назначили и половину после его смерти сможет получать жена. «Верочка, теперь я за тебя спокоен», — повторял уходящий. «И я думала — вот поправится он и сбудется моя мечта — будет доверять мне, начнется наконец хорошая спокойная жизнь, будет наконец счастье, любовь, нежность», — вспоминала Вера те последние дни. Увы, ни одна из этих надежд не сбылась. Двадцать второго июля 1958 года Михаила Зощенко не стало.

В просьбе похоронить мужа на знаменитом кладбище «Литераторские мостки» власти Вере Владимировне отказали, могила писателя находится в Сестрорецке. А в его последней квартире в доме на канале Грибоедова создан музей.

Опубликовал    02 авг 2018
1 комментарий

Похожие цитаты

Мудрено пишут только о том, чего не понимают.

Опубликовала  пиктограмма женщиныМираж  04 июл 2015

Двадцать пять

25 ЛЮБИМЫХ ПИСАТЕЛЕЙ

1. Антон Чехов
2. Фёдор Достоевский
3. Лев Толстой
4. Василий Шукшин
5. Сергей Довлатов
6. Франц Кафка
7. Михаил Зощенко
8. Стефан Цвейг
9. Ги де Мопассан
10. Сомерсет Моэм
11. Чингиз Айтматов
12. Акутагава Рюноскэ

Опубликовал  пиктограмма мужчинывестник  17 июл 2016

Владимир Качан. Про друга

Задорнов внезапно исчез. По словам Максима Галкина, его обнаружили стоящим на дороге с травмой головы только через три часа. Миша не понимал, в какой точке пространства находится, и не знал, что произошло.

— Прошло уже три с половиной месяца после Мишиного ухода. Боль утраты не отпускает, но зная его характер, убежден: Задорнов был бы против постоянных сетований. Впрочем, не могу сказать о нем «был» — как и о Лене Филатове. Оба моих друга всегда рядом.

С Мишей нас связывали пятьдесят семь ле…

Опубликовал  пиктограмма мужчиныалоис  21 фев 2018