Подмигнув фонариком хрупкой тьме,
он не думал, что всё обернётся так;
но родился свет, обнажая след
на чужих руках, на чужих губах.
На родных губах, на родных руках:
хиромантом стал, изучил ладонь,
по холмам Венеры и островкам
пальцами шагал поперёк и вдоль.
По дорожкам вен доходил к плечу,
кожу мял и жёг, увлекал в кровать.
Нужно было к Северу — шёл на Юг,
чтобы сливы спелые ей сорвать.
Вот она — алтарь, вот она — божок,
у окна стоит в неглиже одном.
Создаёт туман — сигаретный смог,
пепел пляшет хлопьями над ковром.
По неровным стенам, косым углам,
скачет мячик-эхо, стучит по лбу.
На экране пляшет индийский Рам,
а соседи сверху свой ужин жгут.
Но фонарь упрямо кромсает ночь,
(на её ладонях другой, чужой).
Наливает скотч, отрывает скотч,
да смеётся весело над собой.
Съел его глаза — не прозрел ничуть,
съел его язык — не сумел сказать,
не сумел исполнить её причуд,
губы съел — не смог так же целовать.
Как теперь тошнит, как теперь мутит,
кость застряла в брюхе и рвёт кишку.
Только сердце недруга сохранил,
повинуясь мыслям в больном мозгу:
потушил рагу, размолол тимьян,
пальцами вложил в приоткрытый рот.
Говорит — глотай, говорит — ты дрянь,
да запястья крепко в капкан берёт.
Сберегал от слёз — нынче вся в слезах,
он палач и бес, от объятий — хруст.
Из зрачков глядит первобытный страх,
нет на дне любви, невод тянет — пуст.
Поцелуй болезненный и больной,
до открытых ран, до саднящих губ.
Мёртвой тенью рядом стоит другой,
жмётся голым черепом к потолку.
Он решает всё завершить игрой,
медяком звенит, перебрав гроши.
Но монета, прыгнув, встаёт ребром.
Как теперь решить: умереть ей, жить?
Змей кусает хвост, образуя круг,
погасив фонарь, он бредёт впотьмах.
Ничего внутри, ничего вокруг,
только соль и ржа на его губах.