Франция — звонкий талер,
Тонкий бокал бордо…
Алая кровь на стали,
Жан Антуан Ватто.
Белая вязь Бурбонов —
Нежная fleur de lys…
Девять цветков у трона
Ветвью одной сплелись.
Фландрия манит мёдом,
Мятой зовёт Прованс,
И в Сен-Шапель, под сводом,
Ангелы помнят нас.
Как ты была красива,
Как я недолго жил…
… показать весь текст …

Этот мир населили звери
Самой пошлой из всех пород,
Шар нарезав на параллели,
Даже боль обратив в доход.
И уже не скрывая лица,
/Да и было бы что скрывать/
Эти звери поют, что снится
Нам их дружной оравы власть.
Мир придуман затем, чтоб падать —
Я признал этот факт давно…
Самых кротких заставят плакать,
Самых смелых — в петлю, на дно.
Участь серого кардинала
И других уводить во тьму —
… показать весь текст …

Закрыть глаза

Если закрыть глаза,
Выдохнуть мир, и спать —
Можно в пространстве сна
Старый свой дом искать.
Лилию на дверях,
Старый порог, тебя,
Спящий огонь в углях,
Таинство ремесла.
Всё, что забыто мной
Прочно, давным-давно —
Где-то звенит стрелой,
Бьётся дождём в окно,
… показать весь текст …

Ты боль моя теперь, но не любовь… /уже дышу — два века до рассвета/… ты линией судьбы прошла насквозь ладонь мою, как лезвием стилета — безжалостно, спокойно и легко /тебе больней я знаю это, знаю/ ведь кровь моя — лишь алое Шато, и я давно всерьёз не умираю…

Не помню я ни тьмы, ни пустоты — придёт закат, но я проснусь однажды… ты — боль моя, увядшие цветы… я срезал их, но ты была отважной — ты линией судьбы прошла насквозь ладонь мою, как лезвием стилета.

В ударах сердца слышу слово «врозь», но есть ещё два века до рассвета.

Эта боль не отступит, знаю…
И, бакарди сведя к нулю,
Я, конечно же, дочитаю,
Словно книгу, судьбу свою.
Эта повесть стара, как руны,
Как ключи от ворот Петра —
Мы с тобою всего лишь струны,
Те, что рвутся на ноте «ля»…

Я зачем-то привык быть первым,
И неважно, когда и в чём.
Жизнь, как дама с веслом галерным,
Чинно вскинутым на плечо,
За спиною всегда стояла:
Обернёшься — вручит — плыви…
Словно лодок на свете мало,
Что стремятся на край земли
Через бури любви и быта,
/что, по сути, одна чума/,
Через таинство Массолита
/где поэту — тюрьма, сума/.
Не успеешь уйти на милю —
Жизнь догонит, предъявит счёт,
… показать весь текст …

Танцуют одни, а другие поют без нот…
Идёшь вдоль стены и всё думаешь: «Где здесь выход?».
Вот бог над тобой, вот узорный небесный свод —
По правилам всё, но ты смотришь и воешь тихо.
С улыбкой невинной пытаешься тоже петь,
Фальшивишь везде — и клыки, и твой слух мешают.
Всё ищешь в кармане ключ, а находишь медь
/У старой стены где-то дверь в направленьи рая/.
В любом направленьи — неважно, куда идти,
Когда не по кругу, когда не вперёд, и с песней…
Когда и не знаешь, кто держит твои ключи
В кармане, что полон ржи и подобен бездне.
Танцуй или пой — кукловод наверху хитёр.
Меж нами и богом — расписанный купол цирка.
… показать весь текст …

Стоишь у залива и знаешь: охрипнет голос, пока будешь молча взывать к раздающим мир. Пока не проступит ветхозаветный образ из крови и пепла на плащанице цифр — на старой купюре в крестовом походе спящих /Неспящее Око смотрит в страну снегов… и полчища смертных, безумных, как медь звенящих, ведёт, словно стаю голодных бездомных псов/.

Стоишь у залива и знаешь: твой дом не вечен. Молись за других, но придут за тобой, Адам. И голос охрипнет… и выйдет Саул навстречу, не зная ещё, как опасно грозить снегам.

Я могу улыбнуться, когда ты мне скажешь про чувства, про безумную страсть, про иллюзии прежних побед. Я читал это всё сотни раз у Флобера и Пруста, мне всё это писали последнюю тысячу лет. Я читал эти письма в натопленном, старом Версале, и в холодном отеле у вечной и тёмной реки… Одинаковых слов, одинаковой плоти и стали, я изведал так много, что вряд ли в них вижу грехи.
Бесконечная проповедь стала смешной и нелепой /отпусти меня с миром, когда я устану гореть/. Посмотри на меня: кроме нас все прохожие слепы — нам же снова дано говорить обо всём, не стареть. Этот странный язык полон тонких намёков и света, говори лишь глазами — в них небо Лиона и дождь. Пусть всё будет легко, как в написанном Брамсом либретто, пусть всё будет беспечно, когда ты навечно придёшь… Мой живой ренессанс, отголосок Россетти и Климта — эти письма сгорают на медленном рыжем огне. Я могу улыбаться, не сбившись с такта, ни с ритма, но потом написать безрассудные строчки тебе.

Я пишу тебе письма из старой своей берлоги,
Время серых и смелых, конечно, уже прошло.
Это логово волчье согрело, увы, не многих —
Я последний язычник, хранящий его тепло.
Кто узнает во мне одинокого сына Хорса,
Если днём я иду, как и все, опустив глаза?
Этот маленький мир рассыпает запреты горстью,
Словно кто-то над ним произнёс в тишине: «Нельзя».
Я сбиваю с пути всех, поверивших в это слово,
/Отливаются пули по душу мою давно/.
Тот, кто старых богов заменил, в сотый раз, на новых —
Безусловно запомнит однажды меня в лицо.
Я безжалостен там, где не знают стыда и меры,
Я пишу тебе письма… /читай между строк сама/.
… показать весь текст …

Ночью лежишь во тьме, понимаешь — смертен…
/Вечность рекою млечной течёт в окне,
спят имена на горячих губах предтечи,
суть же таится в первой, простой строке/.
Ключ незатейлив: чуть-чуть серебра и стали,
Что им откроешь — то будет вовек твоё.
/Кажется мне, мы от этих дверей устали:
дверцу откроешь — другая за ней, ещё…/.

Ну, а потом ты лежишь в темноте и веришь:
Бог — это слово, серебряный ключик, мёд.
Бьются архангелы с вечным проклятьем змея,
Змей же смеётся, придумав двоичный код.
Позже плюёшь на загадочный сумрак леса,
… показать весь текст …

Великая наука «забывать»,
И видеть Мир, как в первый день Творенья,
Записывая в Вечности тетрадь
Мечты свои, желанья, откровенья…

Проигранные битвы прошлых зим
Сложить в камин поблекшими листами,
(Чтоб огненный их принял Серафим,
И пепел их не назвал уже словами…)

А утром — новый День — как новый лист!
И Ангел обнимает твои плечи…
И будет Мир — безоблачен и чист.
Пока в нём есть Любовь — он будет Вечен!

Агнесс

А.М. теперь и всегда.

Однажды, длинным осенним вечером, я прочту тебе этот рассказ, хотя мы никогда не узнаем, что это история о нас самих…

***

В ночь со среды на четверг я проснулся с пронзительным и болезненным намереньем уйти от неё. Эта мысль вдруг показалась мне такой простой и очевидной, что бороться с ней было совершенно бессмысленно. А ведь ещё вчера вечером я засыпал, повторяя её имя — Агнесс.

Мы встретились нынешней осенью в базилике святого Петра. Я не был религиозен,…
… показать весь текст …

Тёмных небес перевёрнут лик /я говорю языком Вийона/ - не обессудь, что он вне закона, вроде охоты на белых лис. Я наиграл бы, как Де ла Рю — нежно, торжественно и беспечно: знаешь, любовь — разговор о вечном /вечность кончается к январю/… Но, мой французский далёк от фраз, тех, что ты любишь читать под вечер… книги, ma chere, это те же свечи — не опали ни ресниц, ни глаз…

Всё ещё бьётся /не слышишь, нет/ сердце горячее Абеляра, нужно ему для любви так мало: писем ответных нежнейший бред. Я же …
… показать весь текст …

Сменишь меня на посту, когда я упаду в небеса,
В омут Луны, в бесконечный колодец тумана?
Я не возьму ничего, кроме памяти странной —
Помнить лишь то, что однажды открыла строка.
В венах твоих тот же холод — кристаллы зимы,
Ярче которых найти на земле невозможно.
Всё проверяется снегом, летящим к подножью
Вечно стоящей у самого края скалы.
Биться со злом — лишь утопия, громкая ложь…
Бейся с собой. Не сдавайся на милость ослепших.
Сонной толпе, убивающей звонких и вещих,
Надо ли мстить? Остальных же буди и умножь
Всё, что сказал я, когда наступила зима,
И окрестил меня омут летейским забвеньем.
… показать весь текст …

Вот новый Брейгель взялся за картину:
Я буду в синем, ты же — в золотом.
Так Бог хотел, замешивая глину,
Кропя её рябиновым вином.
Из рук его давно ушли мы оба,
Но длится им придуманный сюжет —
Забыв о том, что мы с тобой знакомы,
Летим опять морфидами на свет.
Изыскан мир. Настойчивы верлибры.
И золото размыто в синеве,
До первой пули среднего калибра,
Дантесом освящённой в тишине.
Вот новый бог завистников, ведомых,
/Изыскан мир? Разбей его, разбей/.
… показать весь текст …

Ты — альфа, омега. Я бьюсь где-то между, средь букв. В попытках понять, как работает магия слова… Понятен мне шёпот по лёгким движениям губ, но смысл ускользает, и дверь закрывается снова. Я руку тяну, я хочу причаститься водой /что станет вином, если я расскажу ей о боге/. Но эта вода обращается только виной, и делится слово /банальная клетка/ на слоги. Из этих слогов прорастают потом города, слагаются люди, рифмуя друг друга по двое. Ты — альфа, омега… Но я между ними строка, чужой алфавит, что до срока упрятан в неволе.

Но бойся, когда я взломаю таинственный шифр, когда я скажу громким голосом «Слово и Дело». Окажется яблоком твой восхитительный мир, зажатым в ладони моей до отчаянья смело.

Ночью все тайны открыты — садись, пиши
Лишь о любви /или пей, раз любовь не рядом/.
В часе Быка спрятан кем-то и час души
/где эти души, что были Эдемским садом?/.
Или чуть позже — Содомом, Гоморрой, тьмой:
Сорваны пломбы всех врат, и гуляют бесы
Прямо под окнами, нагло, по мостовой,
В тёмных костюмах — без дыма, огня и мессы.
Лестница Иакова скрыта давно от глаз,
В небо смотрящих с земли на земле всё меньше.
Умерший бог — это только иконостас;
Страх и грехи — обезумевший бог воскресший.

В этой…
… показать весь текст …

Даже если уедешь в такую глушь, где не ходят по двое ни псы, ни бесы, этот край, несомненно, настигнет сушь, как в сюжете доходной библейской пьесы. Ибо дерзость моя и вина не в том, что не верю в псалмы и не строю башню, я заглядывал в ночь, прислонясь плечом к старой двери того, кто не просит дважды.
Там нет ангелов вещих и нет суда, не пылятся в углу золотые книги… Абеляр там читает стихи с листа, Элоиза смеётся, рассыпав блики красной меди волос поперёк лучей, в этом диком краю неземном, бумажном. Он горит так легко на исходе дней, осыпаясь в ладони огнём и сажей.

Даже если уедешь в такую глушь, где забудешь и губы твои, и тело, эту глушь, несомненно, настигнет сушь, будет лист поутру абсолютно белым. Ничего не найдёшь на земле впотьмах /я заглядывал в ночь, прислонившись к двери/… Вся живая вода на твоих губах, оттого лишь в губы твои и верю.

А потом он закрыл на щеколду дверь… Опрокинул забытый в прихожей виски. Город падал, слегка наклонясь, в метель — точно так же, как он — запредельно низко. За пределом царил абсолютный ноль, перевернутый мир отдавал фиксажем, передержанной сепией ныла боль, но темнела легко, обратясь винтажем. И, пока проступали Её черты в ядовитой воде сто второй попытки, он отчаянно был с тишиной на «ты», с этим стареньким шкафом, пустым и зыбким.