Я закурю, пожалуй… Тают моей Империи снега…
Я так давно иду по краю последней ночи февраля,
Где память, в белые страницы, усердно вписывает вязь
Всего, что с нами не случится, раз нить зимы оборвалась.
Но это кружево простое ещё хранит твой лёгкий след,
Сиянье снежное, земное… Метельной полночи сонет,
Игру иллюзий в темпе vivo… Движенья, запахи, слова…
Всё то, что вывел я курсивом на шёлке твоего бедра,
Едва касаясь белой кожи… Воспоминаний полюс стёрт.
И пусть другой, со мной не схожий, на трон Весны твоей взойдёт.

Я закурю, пожалуй… Тают моей Империи снега…

Так вот: когда наступает ночь
/Послушай меня хоть раз/,
Он молит бога за чью-то дочь
И спешно строчит приказ
Уйти на север, где между скал
Живёт одинокий чёрт —
Тот самый, которого он искал,
Чертям потерявши счёт.
Ты спросишь: «Зачем?». Я отвечу, но Едва ли открою суть…
Любовь — это бедствие, казино,
Текущая тайно ртуть.
Упустишь момент, пять секунд, и — «бах!» —
Бежит вместо крови яд.
Он молится богу, но бог-то свят
… показать весь текст …

Ночь была длинной — всё пеплом покрыто и пылью.
Встанешь наутро и вряд ли узнаешь свой дом:
Что было мёдом — то стало хвощём и полынью,
Глазом вороньим, чужим любопытным зрачком.
Выметен пол, словно скошено в августе поле
Грозной рукой иноземных и злых косарей.
Только роса багровеет на узком узоре
Острых как бритва, но всё-таки медных ножей.
Медь покрывается патиной, ржавчиной, тьмою…
Быстро стареет, не служит, как прежде, увы.
И утекает однажды горячей рекою
Прямо под землю, из дрогнувш…
… показать весь текст …

К ноябрю наступает однажды такая ночь,
Когда ты понимаешь, что, в общем-то, не всесилен.
Не трави себя лирикой, истиной не морочь,
Им цена — десять талеров, двадцать прожжённых гривен.
Когда холод вползает в дом твой тугой змеёй,
Пробираясь под свитер тварью слепых и падших,
Я хочу одного: оставайся в ночи со мной —
Белым маленьким берегом, девой из Эдды младшей.
Это всё, что мне нужно, когда отцветёт кипрей
И накроет ладонь моя мир облетевший, серый.
Я скажу тебе тихо только одно: «Метель».
И пусть падают ангелы с неба без всякой меры…

Мне давно хотелось написать немного прозы — ни о чём — просто для себя. Чтобы не надо было в ней пытаться решать мировые проблемы, страдать, даже, возможно, думать… Просто идти за строкой, за новым героем — далеко-далеко, в город, в ночь… И я пошёл. Пока я услышал только первые отголоски, некоторые краски этой истории, но она уже начинается. Итак,

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Как ты узнал, что я замужем? — спросила она меня сквозь слёзы, сидя на широкой гостиничной кровати. Потом подтянула к себе свои остры…
… показать весь текст …

Письменный стол был освещён не ромом, и не свечами — касаньем твоей спины… Но мне казалось, что легионы, сонмы внутренних демонов будут побеждены. Время скользило бархатной чёрной лентой /стянуты ею кудри мои, как встарь/. То, что доселе было под знаком «вето» — тут же открылось: слушай, целуй, читай… Эта элегия ночи подобна мёду, /город твой дремлет, мой же не спит совсем/ боги беспечно бродят по небосводу, пишут нам сводки утренних злых дилемм. Только пока твой словарь это: «ближе», «глубже» /не откровенность — потребность и рук и губ/. Демон молчит, высотою обезоружен, так же как я — он опасен, но нет, не груб.
Свечи пылают, не тронут ни ром, ни кофе… Ты улыбаешься, нежно мне сжав плечо. Небо молчит, и мой демон почти доволен, только вот ангел скажет, смеясь: «ещё»…

Отчего ты живёшь вот так, точно следом всегда погоня? На предплечье пылает знак, тот, что каждый поставить волен — вечный Рарог, устав от битв, бродит в шкуре лесного волка. И предплечье твоё горит, если день проведён без толку. Если ты не отвёл беду, если знахарь не смазал рану, повторяя, сломав стрелу: «Что ты снова смеёшься, странный?»… Если рыжей ведуньи дом ты объехал с молитвой тихо — это значит в росу кольцом закатилась удача лихо.
И не надо себя беречь, и не надо смотреть на север — там погоня, чужая речь, ночь горит, как сушёный клевер. Как хороший десяток свеч перед ликом того, кто загнан… Можно сдаться, упасть на меч, на копьё — и да будет сага!
Но пока ты идёшь — иди, пусть предплечье горит и ноет. Бей добычу, пиши стихи, пока жив ты — твой бог на воле.

Бездна минует тех, кто не ходит в лес — в старый и тёмный домик горбатой ведьмы… Тезис о Фейербахе теряет вес, Гензель и Гретель за пряники платят медью. Ставни расписаны, с ними расписан день: ужин, обед, и за порог ни шагу. Милые дети любят и лён и лень, верить и спать, и не играть в отвагу.

Я заведу тебя в самый дремучий лес — смейся, иди, руку сжимай до боли… Я не исчезну, сбросив плаща шартрез, но не отмечу путь вереницей соли. Крошек, терзаний, страха, сомнений, слов… впрочем, слова — это способ найти дорогу. Грозный сюжет, к сожаленью, уже не нов, сказка — жива, и во тьме говорит о многом. Всё, что над бездной дышит в твоём лесу, даже сорвавшись будет живей живущих. Не отступай, зная что там, внизу, Бог поднимает снова упавших, лучших.

Бездна минует тех, кто не ходит в лес /пряники, маски, ужин, обед по плану/. Тезис о Фейербахе теряет вес — пой, моя Гретель, лесу свою осанну.

Тьма в комнате… Лишь зеркала овал
Упрямо ищет отголоски света,
Как брошенный на дно пруда кристалл,
Как в море утонувшая монета.
Вот так и ты, во тьме моей души,
Сияешь бриллиантом без оправы.
А я ловлю случайные лучи,
Спускаясь в ночь как в сумрачные травы.

По лестнице, длиною в семь шагов,
За шлейфом этих жарких сновидений,
Чтобы понять без снов уже, без слов:
Мы друг без друга только тени, тени…

Море, из области мифов о Ное, где-то качая усталый ковчег, шёпотом тихим в пространство иное сонно вдыхает серебряный снег — белую соль собирая по капле, море пророчит уже поцелуй тем, на ковчеге, счастливым /не так ли?/ с именем бога заплывшим за буй… если, глаза закрывая, я слышу голос прибоя, молчанье песка — разве изведано таинство выше бездны морской, что как ночь глубока…

Разве не это — священное право: плыть за буйки, пока помнишь, что жив… Память, монетку с печатью Адама, за день до шторма забросив в залив. Море — из области мифов о Ное, где-то качая усталый ковчег, сонно пророчит мне имя другое, в старом саду, между дремлющих рек.

Это призыв к революции. Стой и молчи.
Бьются на зимнем ветру ошалевшие флаги.
Всё, что сегодня я тайно доверю бумаге,
Завтра окажется явью одетых в плащи.
Их не возьмёшь ни тюрьмой, ни сумой, ни чумой:
В пятницу крестят таких не водой, и не маслом —
Красное — белым, а белое — царственно-красным,
Тоненьким лезвием, взрезанной алой строкой.
«Точно не выживет» — скажет холёный партер,
Громко зевнёт на галёрке уставший от пьесы.
Лишь инквизитор, в горячем предчувствии мессы,
Тут же припишет мне паро…
… показать весь текст …

Разве знаешь ты равного мне, моя рыжая Энн, кто грешит так же смело в твоём двадцать первом столетьи? Словно тайная метка стоит на обычном билете в этот маленький мир с бесконечным количеством сцен. Не украден он, нет — куплен честно за несколько пуль /эта плата проста, но ведь богу другой и не нужно/. Пока жив и звучишь /хотя голос и груб, и простужен/ не поймает тебя ни один королевский патруль. Центр мира всегда — там, где ты открываешь глаза. Если это не так — значит, их открывать и не стоит…
… показать весь текст …

Если после полуночи закрыть глаза и слушать тишину — начинаешь явственно ощущать океан за окном… Слышать, как пенные волны прибоя сменяют друг друга, вбирая в себя мелкие разноцветные камешки, перекатывая их, шлифуя друг о друга. Начинаешь видеть внутренним зрением драгоценные осколки бутылочного стекла, обкатанные волнами до такого удивительного состояния, что взяв их в руки, ты не можешь потом расстаться с ними целый день. Ты носишь их в кармане своих белых брюк, вместе с другими сокровищами, найденными в полосе прибоя.
И вот бригантины и коравеллы уже плывут, покачиваясь на этом удивительном, серебряно-синем зеркале, и ты чувствуешь, что засыпаешь… но засыпаешь не дома, а в большой капитанской каюте, пропахшей табаком, ромом и всеми на свете ветрами. В каюте, где на старинном столе, помимо карт, книг и новых стихов есть твоё новое письмо мне. А это значит, что и завтрашний день в моей морской вселенной будет добрым… и закрыв глаза я снова буду слышать море.

Летнее

Горько-сладкий цветок тимьяна…
Лунный камень в оправе грёз…
Этот воздух озёрный, пряный,
Пахнет ливнем твоих волос.
В бесконечных полях июля
Затерялся давно наш след,
От рассвета до поцелуя
Я у лета купил билет…
До лазоревых полустанков
Васильков на исходе дня,
И заоблачных белых замков,
Тех, что тают, к себе маня…
… показать весь текст …

А когда ты уснёшь на моём онемевшем плече
/После тысячи миль, после пуль ошалевшей эскадры/
В этом маленьком трюме, на подступах к новой зиме,
Я, наверно, пойму, что такое и медь, и литавры.
Это вовсе не голос продрогшей в походе Судьбы,
Это даже не век, что тебя признаёт за героя —
Это только слова на ладонях опавшей листвы,
Ледяная вода от Невы до Балтийского моря.

Галилейским теплом одарил меня сумрачный Бог,
Когда спал Петербург, обернувшись плащом из тумана.
Я читал тебе вслух откровения в несколько строк,
Понимая, что нет в этом трюме мне верных и равных.
Иноверец по сути — и речь, и походка не та После тысячи миль, после вечного левого галса.
… показать весь текст …

Расстегни мне рубашку до третьей, смотри в глаза —
Вероятность того, что я выстою так ничтожна…
/Ты на пятом ходу неуверенно бьёшь коня,
На шестом я уверенно чувствую эндшпиль кожей/.
Не играй со мной ночью — ночью черным черно,
Мои тёмные пешки чутко стоят у двери.
Нелинейная Дама в сливочном кимоно —
Я готов проиграть, не дойдя двух шагов до цели.
Чтобы снова увидеть, как ты, склонясь ко мне,
Расставляешь фигуры, веришь в победу правых…
Пока черный король, улыбнувшись тебе во тьме,
Не предложит сыграть без мастей и одежд — на равных.

Расстегни мне рубашку до третьей, потом я сам.
… показать весь текст …

В комнате самой тёмной, в замке моём большом
Девочка спит у трона, видит знакомый сон:
Мчится по лесу рыцарь, шпорами бьёт коня —
Маленькой белой птице дать улететь нельзя.

Рыцарь не помнит имя — помнит знакомый сон:
Девочка спит у трона, вьётся узор корон,
Вьётся медовый локон вдоль белизны плеча.
Нужно успеть до срока, здесь опоздать нельзя.

Если взойдёт чуть раньше солнца коварный диск —
Будет немного фальши в том, как написан стих.
Сказка на то и сказка, чтобы поверить ей…
Если забрало — м…
… показать весь текст …

Казанова седеет, и зеркало громко смеётся, осыпается пеплом сухая изнанка стекла — это яд амальгамы, что выпит до самого донца, отравляет неспешно, как самая древняя мгла. На воде и на глине замешено это проклятье /обретающий тело за ним обретает и боль/. Оттого ли не проще лишать после ужина платьев эти нежные души, поющие бренное «соль»? Эта музыка женщин, чужое и славное знамя — время бить в барабаны и шить себе синий камзол. Для чего наделил этот бог нас такими словами, если эти слова нас во…
… показать весь текст …

Волчья порода — не надо пугать огнём,
Сталью и жалом серебряной звонкой пули.
Я, пока жив, и свободен и освящен,
И обречён… Но об этом пока не будем.
Заговор тихий, косули невинный взгляд
Выжжен клеймом на горячем и диком сердце —
Двигайся жадно, ладонью ловя стократ,
Воздух и травы, и волосы иноверца…
Старый шаман, что придумал для нас любовь,
Видно хитёр — заблудились же мы в трёх соснах.
Вот он камлает под призрачным небом вновь,
/или над небом, что тоже вполне серьёзно/.
Катится бубном и верхний и нижний мир
Прямо в траву — из травы вылетают птицы,
… показать весь текст …

Ночь звучит безупречно — в терцию
Твоему ледяному голосу…
Ей, конечно, опять не верится,
Что она не распустит волосы,
Не придёт Темнотой, Инфантою,
Королевою став к полуночи…
Окружённая только франтами,
Только свитой блестящей, сумрачной.
Твоих вод колдовское зеркало
Скажет ей, что она прекраснее
Всех других… А других и не было…
/Ложь зеркал остальных опаснее/
Королевой в опале Чёрною
Встань за городом, жди полуночи,
… показать весь текст …