В Казахстане, где я прожил много лет, было полным-полно немцев, встречались даже села, население которых было сплошь немецким. Был у меня и друг немец — Сашка Ляйрих (он еще в 80-е годы перебрался в Германию). Мы вместе росли, бывало, дрались, не решив какие-то мальчишечьи проблемы мирным путем, потом снова мирились. Ходили на рыбалку на Иртыш, совершали набеги на чужие огороды — чужой огурец всегда почему-то казался вкуснее. И я никогда не задумывался: откуда взялись в степях Казахстана немцы? Лишь позже, повзрослев, многое узнал. И то, что сюда их переселили в годы войны с берегов Волги (без малого миллион!), и мне понятна стала причина постоянной печали в глазах отца Сашки — дяди Адольфа. Он был мобилизован отсюда же, из Казахстана, на трудовой фронт, рвал жилы где-то на лесоповале, получил там увечье. Он внес свою долю, хоть и подневольную, в победу над фашизмом. Но после войны его не приглашали ни на одно торжественное собрание по случаю Дня Победы, хотя на них чествовали чуть ли не даже последних лодырей в тылу, не говоря уже о фронтовиках. Те вообще косились на дядю Адольфа, по пьянке могли обозвать его и фашистом. А какой он был фашист? Тихий, непьющий и трудяга, каких мало. Но он был немец. И это во время войны и еще много лет после нее помнили всегда — особенно люди злые, недалекие. Это я сейчас понимаю. Как и то, что тогдашние правители нашей страны очень несправедливо отнеслись к этому честному и трудолюбивому народу — российским немцам, обжившим Поволжье более двух веков назад. Потом людей этих реабилитировали, как репрессированным назначили какие-то льготы. Справедливость как будто восторжествовала. Даже дяде Адольфу выдали медаль участника Великой Отечественной войны (помнится, в списке участников ВОВ, вывешенном в нашем сельском клубе в тот год, не помню уже каком, его фамилия была дописана последней, от руки), и его впервые пригласили на торжественное собрание по случаю Дня Победы. Розовощекий школьник повязал ему на шею алый пионерский галстук, он резко контрастировал со смертельно бледным лицом дяди Адольфа. А по его изрезанной морщинами щеке текли слезы… О чем тогда плакал дядя Адольф, тихо, по-мужски? Были ли то слезы очищения и радости, или же плакал он по своей, злой волей исковерканной, судьбе? Наверное, я теперь этого никогда не узнаю. А мой сегодняшний рассказ — дань уважения и сочувствия к ним, к незаслуженно обиженным российским немцам.

В Блюменфельде
Жила-была в поволжском немецком селе Блюменфельд (в переводе — Цветочное Поле) в 120 километрах от города Энгельса большая семья Темпелей. Кроме четырех взрослых душ — матери с отцом да бабушки с дедушкой, — в ней насчитывалось еще семеро детей. Немцы здесь жили издавна, уже третью сотню лет. Своими трудолюбивыми руками они распахали и оплодотворили эти засушливые степи, в которых в летнюю пору дождя не бывало по три месяца. Выращивали богатые урожаи пшеницы, возделывали на поливных плантациях багровые крупные помидоры, пупырчатые, один к одному, огурцы, кудрявую тугую капусту. Выпасали на степных просторах, в весеннюю пору полыхающих алыми тюльпанами, тучные стада коров.
Бывали у жителей Блюменфельда и праздники, случались и горести. Праздники — как у всех людей: Пасха, Рождество, торжества по случаю хорошего урожая, какие-то церковные даты. Правда, проходили они, может быть, более чинно, чем в соседних русских да украинских поселениях (были и такие, как, например, Харьковка). Степенно танцевали под аккомпанемент гармоники и барабана, немного выпивали и, раскрасневшись, хором распевали, дружно раскачиваясь, принесенные предками из Германии и сохраненные ими песни. Горести тоже обычные, людские: кто-то умирал, случался неурожай или вдруг гиб скот. Но эти черные минуты переживались без особого надрыва, а с какой-то фатальностью: значит, так должно было случиться.
Хуже приходилось немцам, когда над страной сгущались тучи войны. Нет, они так же, как и все россияне, исправно несли государству службу: тянули воинскую лямку и по 25 лет, участвовали в турецких кампаниях, в войну с Японией 1904−1905 годов. Но вот когда разразилась первая империалистическая война, немцам стали напоминать, кто они, на чьей земле живут. Даже прошел, в общем-то, нелепый слух, что император Николай II намерен утопить всех немцев в Волге. Впрочем, слух оказался слухом. Немцев с Поволжья даже забирали на войну, преимущественно на русско-турецкий фронт. Многие возвращались калеками — как, например, инвалид Давыд Греб.
А его тезка Давыд Сайбель был на русско-австрийском фронте, попал в плен вместе с русскими, украинцами. В лагере, где они содержались, с пленными обращались достаточно корректно, но кормили плохо. Люди за колючей проволокой сами готовили себе скудную пищу из отпускаемых продуктов, сами же распределяли ее. На кухне обычно дежурили по два человека. Когда русские разливали похлебку в миски, украинцы обвиняли их в том, что они своим накладывают погуще и побольше. Приходила очередь украинцев раздавать пищу — они слышали такие же обвинения в свой адрес от русских. Дело доходило до драк. И тогда пленные нашли соломоново решение: они поставили на постоянное дежурство на кухню обоих своих товарищей по неволе — немцев. Дескать, эти ребята честные и, кроме того, в лагере нет их соплеменников, так что «лоббировать» им некого. И точно: после этого все свары прекратились, каждому в миску с педантичностью накладывалось одинаковое и по количеству, и по консистенции содержимое котлов. Когда долгими зимними вечерами в Блюменфельде Давыд Давыдович за кружкой домашнего пива рассказывал об этом своим односельчанам, те одобрительно посмеивались, толкая друг друга в плечо: «Это правда: где немцы, там порядок и справедливость».
Да, именно порядок и справедливость царили всегда в Блюменфельде. Нарушились они с началом гражданской войны: зажиточных немцев попеременно грабили и красные, и белые, и зеленые. Глава семейства Темпелей Александр Егорович исхитрился спасти от «экспроприации» любимого жеребца: загнал ему в копыто иголки. Кобыл у них забрали сразу же отступившие вакулинцы (так назвал их Андрей Александрович мне в своем рассказе, а ему обо всем этом в свою очередь рассказывала его мама) — члены одной из банд или партизанского отряда, сражавшегося против красных. Взамен же оставили доходяг-кляч, которых, впрочем, позже удалось выходить. А жеребец, неожиданно охромевший, так и остался на дворе: ни белые, ни зеленые, ни красные, сколько ни рассматривали его копыто, иголок найти не смогли. Если бы Александр Егорович забил туда гвоздь, как поступали тогда некоторые хозяева, да если бы «экспроприаторы» обнаружили это, расстрела хозяину было бы не миновать.
Вскоре гражданская война закончилась. Утвердилась советская власть. Болюменфельд стал колхозом. Вернее даже, на его основе, поскольку село было большое, было создано два колхоза — имени Сталина и имени Чапаева. Немцы оправились быстро, освоились и при новом режиме, главное — чтобы были работа да мир. Остальное они брали сами — своим трудолюбием, трезвым расчетом. Колхозы также выращивали зерновые, огородные и бахчевые культуры, соревновались между собой, кто их больше произведет и поставит в города — Энгельс. Саратов. За труды свои получали и натуроплату, и деньги, вели домашнее хозяйство. У Темпелей, например, имелось две лошади, три коровы да овцы, свиньи, птица. Был достаток, было тихое счастье. Дети подрастали, Андрей уже закончил пять классов, рос, как и все его сородичи, трудолюбивым, помогал вести и домашнее хозяйство, и в колхозе подрабатывал. А еще он мечтал стать или шофером, или агрономом.

Их назвали врагами
Но все рухнуло с началом Великой Отечественной войны. И хотя немцы Блюменфельда давно уже не имели никаких связей со своей исторической родиной — знали только, что где-то там есть Германия, все равно какую-то вину за собой чувствовали. Ведь это их соплеменники пошли войной на Россию, ставшую для блюменфельдцев родиной. И они готовы были встать на ее защиту с оружием в руках. Однако война уже шла месяц, второй, но никого из Блюменфельда на фронт не брали. Между тем в действующей армии служило немало российских немцев, призванных еще до начала войны.
Служил в армии и старший брат Андрея, Адам. Он был призван еще в 1938 году, а в 1941 должен был вернуться домой. Да так и не вернулся. От него пришло несколько писем, в которых он писал, что воюет. А потом письма от Адама перестали приходить. Уже позже стало известно, что в сентябре он попал в плен. Мыкался по разным концлагерям. Пока его и других военнопленных из последнего лагеря не освободили англичане. Адаму, естественно, растолковали, что он может вернуться к себе на родину, но лучше ему этого не делать — сгноят в Сибири, а то расстреляют. Припишут, что сам, как немец, сдался в плен, добровольно, и всем привет. Скорее всего, так бы оно и произошло.
Так Адам оказался в Англии. Позже он пытался разыскать свою семью по переписке, нашел ее через НКВД в Сибири в 50-х годах. Звал к себе (к тому времени он уже хорошо прижился на чужбине, имел собственный дом, автомашину) — сам приехать, видимо, боялся. Но и из Темпелей никто к нему приехать навестить не мог по причине, о которой сказано будет ниже. Умер Адам Андреевич Темпель, гражданин Великобритании и бывший российский немец, в 1992 году, так никого и не повидав из своих родных с 1938 года. С ним судьба обошлась еще достаточно милостиво. А ведь бывало намного хуже. Так, российскому немцу Коху, взятому в плен позже Адама Темпеля, его соплеменники, обозленные яростным сопротивлением Красной Армии, в рядах которой — донер — веттер! — служили и арийцы по происхождению, вырезали на спине звезду и замучили до смерти.
Но вернулся к Блюменфельду. 28 августа 1941 года сюда приехали чины из НКВД и зачитали указ Сталина, согласно которому все российские немцы чохом записывались в потенциальные предатели, а потому подлежали переселению от греха подальше, в Сибирь и на другие просторы необъятного СССР. А уже 13 или 15 сентября немцы прощались с Блюменфельдом. В село понаехали солдаты — начальники думали, что жители будут сопротивляться депортации. Но немцы понимали, что против лома нет приема, и потому молча грузили свои нехитрые пожитки в машины, на которых их свозили на станцию к поджидавшим эшелонам. Брали самое необходимое: кое-что из одежды, кухонной утвари, старались больше взять продуктов, дорога-то предстояла дальняя. Ни одного случая не то что организованного, но даже спонтанного сопротивления ни в Блюменфельде, ни в других немецких населенных пунктах не было. Неизвестно, что при этом творилось в душе у каждого из выселяемых (попробуй-ка, за здорово живешь, оставь все десятилетиями нажитое, ставшую за века родной землю), но волю Сталина немцы выполнили покорно.
Везли их в товарных вагонах, как скот. Поезд тащился медленно, пропуская идущие на запад воинские составы. На одной из станций рядом остановился эшелон с евреями, вывозимыми из Белоруссии в Среднюю Азию. Евреи были голодные — успели за дорогу подмести свои припасы. Пока составы стояли рядом, успели обменяться: немцы им — хлеб, какие-то другие продукты, евреи — вещи, деньги, ценности. Кто чем был богат… А в сущности, все они были равны, и жизнь каждого в эти трагические дни практически ничего не стоила.
Через две недели пути блюменфельдцы были уже в Красноярске. А оттуда часть их переправили в село Красная Горка Березовского района. Председатель колхоза Лысенко обрадовался: такое пополнение, не менее трех десятков рабочих рук, было как нельзя кстати, поскольку все основное мужское население уже ушло на фронт. Расселили немцев, где придется. Семью Темпелей приютила одна женщина, сын которой был на фронте, и дом его пустовал.
— Сразу же начали с уборки урожая, — вспоминает Андрей Александрович. — Уже на второй день после приезда в Красную Горку мы молотили пшеницу на току. Потом было много другой работы: заготовка дров, уход за колхозным скотом. Пятнадцать человек из наших записали на курсы трактористов, в том числе и меня…
Самое интересное — молодой Темпель тогда знал всего десятка полтора русских слов (немцы жили у себя в Блюменфельде обособленно, учеба в школе велась на немецком языке, а русский изучался примерно так же, как немецкий в русских школах). Но его неплохо понимали, да и сам Андрей, как губка, впитывал в себя все новые и новые слова, целые словосочетания из русского языка и скоро мог довольно сносно изъясняться со всеми красногорцами, не питающими, кстати, никаких враждебных чувств к поселенцам.

На Виви
Не довелось Андрею стать трактористом: весной немцам объявили, что их руки нужны на крайнем Севере. Сказали: «Поедете ловить рыбу для армии». Председатель колхоза (уже другой — Игнатюк, а Лысенко ушел на фронт) закручинился: целых 40 семей враз должны были покинуть село. А к ним уже привыкли, нарадоваться не могли на работящих да безропотных немцев. Но они не были хозяевами себе — ими вертел как хотел НКВД. И в июне депортированных погрузили на пароход «Орджоникидзе», который доставил их до Енисейска. Дальше немцев повезли на баржах, буксируемых катерами — лесосплавщиками.
Путь был долгим и утомительным. Плыли обычно только днем, на ночь делали стоянку, разводили на берегу костры, готовили нехитрую еду, наспех перекусывали и погружались в короткий беспокойный сон. А наутро вновь садились на опостылевшие баржи, за бортами которых плескалась енисейская вода, неспешно проплывали поросшие лиственницей, сосной и кедрачом крутые берега. Живой груз — немецкие семьи — сгружали почти в каждом встречном населенном пункте. Зашли в Подкаменную Тунгуску, продвигались по ней, пока позволяла глубина. Оставили немцев на берегах и этой реки. Блюменфельдцы, привыкшие к своим безоглядным степным просторам да небольшим озерцам, с тревогой всматривались в обступающие берега дремучие таежные заросли, прислушивались к яростно клокотавшей на порогах тунгусской воде. Один из депортированных из Латвии (немало в том караване было и прибалтов) заснул на борту баржи, свалился воду и… только его и видели, бедолагу.
— Когда уже на Нижней Тунгуске мы подплывали к какому-либо стойбищу, эвенки тут же сворачивали свои чумы и исчезали в тайге. Мы не могли понять, в чем дело? — рассказывал Андрей Александрович. — А уже потом, когда немного обжились в Эвенкии, нам и рассказали, что среди коренного населения распространился слух: едут немцы, очень страшный народ — не люди и не звери, но с рогами на голове и с одним глазом во лбу. Видать, наивные таежники верили этой чуши, а иначе чего было бежать? И зачем только нужно было такие слухи распускать?
Конечным пунктом путешествия семьи Темпелей и еще нескольких десятков немцев была фактория Виви. Здесь жили эвенки — рыбаки, охотники. Председатель сельсовета Комбагир по кличке «Знаешь-понимаешь» (это была его любимая присказка) отнесся к новоприбывшим без всяких предубеждений, достаточно радушно, как, впрочем, и все жители Виви. Им разрешили временно поселиться в избушках оленеводов и промысловиков, находящихся в тайге. Прибывшее из окружного центра Туры начальство распорядилось начать строительство двух бараков на 30 семей. Немцам сказали: «Стройте капитально, надолго. Вы отсюда больше никуда не уедете». То есть дали понять, что эти дикие суровые места — навсегда.
Ну что ж, навсегда так навсегда. Немцы — народ понятливый и дисциплинированный. Заготовили лес и заложили два больших барака на берегах Виви, почти напротив друг друга. О том, какие здесь бывают страшные морозы, уже знали, и потому строили с таким расчетом, чтобы зимовать можно было без проблем.
— В нашем бараке поселились 15 семей, — вспоминал Андрей Александрович. — У каждой семьи — своя ячейка, образуемая перегородками. Утеплили дом так, что даже в самые сильные морозы внутри было жарко, приходилось иногда даже входные двери открывать, чтобы впустить свежий воздух…
И потянулись монотонные трудовые будни. Зимой немцы заготавливали дрова. Мороз — не мороз (что такое актированные дни, тогда никто не знал), а три куба на человека в день выдай. Норму производственную выполнишь — получишь полный паек. А он был таков: 600 граммов хлеба в день, на месяц — 2 килограмма крупы, 750 граммов сахара, 800 граммов масла. Как хочешь, так и растягивай эти продукты. Хорошо поработаешь, то есть с перевыполнением нормы — добавят в день 200 граммов хлеба: не осилишь норму — пайка хлебная в день составит всего 300 граммов.
Естественно, такая норма — три кубометра в день — была по силам далеко не каждому. Деревья в 50-градусные морозы становились как каменные, зубья ручных пил долго ездили по ледяной поверхности стволов, пока удавалось сделать запил. Люди мерзли, голодали (на морозе, как известно, аппетит всегда разыгрывается не на шутку, даже если при этом ничего не делать) — паек-то был скудный, и если бы эвенки иногда не делились со своими несчастными подневольными соседями мясом, рыбой, — те бы и ног не смогли таскать, не то что работать. Потом немцам все же снизили норму — сделали ее по три куба на два человека. Иначе бы они просто все повымерли, а это было бы не по-хозяйски, не по-государственному. А смерти случались часто…
— Среди нас были и прибалты, — рассказывает Андрей Александрович. — И вот один из них, кажется, по фамилии Скарчевский, с двумя высшими образованиями человек, он раньше жил в Латвии, и очень богато, по его рассказам. Машина у него была, прислуга… в общем, избалованный такой господинчик. И вот попадает он в такие ужасные условия, в такие страшные морозы. Ничего не умеет, лишний раз не пошевелится. И как-то раз мы поехали на оленях за солью на Уакит за 300 километров — там, на соленом озере, была солеварка. Мороз-то крепкий, и как только начинаешь замерзать, спрыгиваешь с олешка, бежишь рядышком. Согреешься, снова садишься и едешь. А Скарчеввский этот весь укутался и едет, как статуя, хоть бы раз слез. Ну, когда добрались, наконец, до Уакита, все кинулись в стоящий чум (стойбище эвенкийское было) — чаю попить, обогреться. А Скарчевский сидит и сидит на олешке. Кто-то вышел позвать его — он молчит. Толкнули, а он и свалился как сноп. Замерз. Вот так было…
Сам Андрей Темпель был парнишкой очень живым, деятельным. Любая работа кипела у него в руках — сказывалась колхозная закваска. Немцы на Виви не только лес заготавливали, но и рыбачили. Андрей попал в бригаду к Алексею Красноштанову, мужику требовательному, но справедливому. Если требовал с немцев выработки, то и сам при этом чертоломил.
— А рыбы тогда было — пропасть! — продолжает свой рассказ Андрей Александрович. — Перегораживали речку, скажем, отсюда и досюда, заводили в этом месте невод и вычерпывали в огороженном месте до 12 тонн за раз! Мы эту рыбу солили, сушили, отправляли в Туру, а оттуда наша продукция уходила на фронт. Ну и нам самим Красноштанов разрешал брать рыбу на питание сколько нужно, в этом отношении он не жадный был. А ведь не все бригадиры были такие. Вон Эльвира моя (тогда еще не жена мне) рыбачила на озере Воеволи. Там тоже рыбы было навалом. Но им разрешали брать в день не более одной рыбки на человека. Впроголодь там жили…
Так в нашей беседе мы с Андреем Александровичем перешли постепенно к теме отношения местного населения, руководящего люда к сосланным немцам.

Счет добра и зла
— Я скажу так: большинство простых людей нам сочувствовали, особенно эвенки. Когда они убедились, что мы не собираемся им причинять зла и вовсе не те немцы, против которых воевал СССР; более того, когда узнали, что нас незаслуженно обидели и выгнали с родной земли, коренное население всячески старалось нам помочь… Были и начальники неплохие, которые все прекрасно понимали и старались не доставлять нам лишних неприятностей, — говорит Темпель. — Что касается подневольного труда: да, было тяжело. Однако и местное население в те годы работало с не меньшим напряжением и упорством. Время тогда было такое — суровое и жестокое. Вон брат у Эльвиры опоздал на работу на 10 минут, его посадили на три месяца. Но посадили его не за то, что он немец, а за то, что опоздал. Тогда за это сажали и местных жителей… Продолжая тему отношения местного населения к депортированным немцам, Темпель так и не смог вспомнить сколь-нибудь значительного притеснения. Тех, кто их не любил, были единицы.
— Хороших людей было больше, — утверждает Андрей Александрович. — Благодаря им мы и выжили в те тяжелые годы — не притесняли, не обижали нас почем зря, а наоборот, старались поддержать, ободрить. Никогда не забуду директора Туринской средней школы К. В. Стурова, эвенка с Виви Чапогира по кличке «Митико», сеукретаря окружкома партии В.Н. Увачана… Да всех не перечислишь. Спасибо им!
Свой счет добра и зла и у жены Андрея Александровича — Эльвиры Александровны. Вот ей пришлось потруднее: она безвылазно три года прорыбачила, заготавливала дрова, выполняла другую работу в самой таежной глуши, на озере Воеволи. Тамошним немцам не повезло с бригадиром: жестоким оказался человеком, бессердечным. Норму ему кровь из носу — а дай. Хоть костьми ложись. И кровь из носу у немцев шла, и костьми ложились. Но норму давали, иначе или тюрьма, или голодная смерть. До сих пор Эльвира Александровна хранит обиду и на другого человека — лейтенанта Хромова из военкомата. В тот день несколько немок (это было уже в Туре) пилили по разнарядке дрова для этого учреждения. Мороз стоял жесточайший. Деревянными, негнущимися руками бедные женщины напилили-таки сколько нужно было дров, сложили их в поленницу и рассчитывали хоть немного обогреться в жарко натопленном военкомате. Но вышел этот самый лейтенант, пинками развалил поленницу, обозвал немок всякими нехорошими словами и заставил все сложить заново. Не пустил даже на порог теплого помещения. Как тогда стало обидно Эльвире и ее подругам по несчастью, что и спустя многие годы это перенесенное унижение жило в ее сердце!
У Андрея Александровича свой взгляд на этот случай.
— Знаете, кто в военкоматах тогда работал: или инвалиды, вернувшиеся с фронта, или белобилетники, которых на фронт не брали. И у тех, и у этих были свои причины злиться на нас, немцев. Хотя и не могли они не понимать, что мы-то тут совершенно не при чем, — рассудительно говорил он.
С такими людьми Андрей Александрович разговаривал на их же языке, а попросту говоря, дрался, хотя этого ему хотелось меньше всего. Ведь он, как и все немцы, стоял на спецучете, за ним был особый надзор. Но что оставалось, когда кто-нибудь, ничем не лучше тебя, считал себя выше только потому, что ты был репрессированный немец. И старался утвердить свое превосходство недозволенными методами — оскорблениями, зуботычинами? Темпель еще у себя в Блюменфельде выучил несколько безотказных приемов рукопашной схватки. И здесь они ему пригодились. Когда он поколотил известных туринских блатарей Мишу-Капитана и Луку, вышел победителем из стычек с хулиганами калибром поменьше, в Туре стало намного меньше охотников задеть чем-то этого вспыльчивого, крепко сколоченного парня.

Пусть это не повторится.
— А как вы в Туру попали, Андрей Александрович? — спрашиваю я его.
— В 1943 году, как сейчас помню, 15 марта, на Виви приехал старший лейтенант из Туры, выбрал 12 парней. И нас как бы приписали к военкомату. Сказали, что в любой момент могут мобилизовать, — рассказывал Темпель. — Расселились мы кто где, тут же каждому нашли работу, и стали мы ждать вызова из военкомата. Но нас почему-то не брали и не брали. А вот прибалтов — их здесь много было тогда, тех брали. Как раз началось освобождение прибалтийских республик, вот этих ребят на те участки фронта и отправили. А мы так в Туре и остались. Хотя из Красноярска, я знаю, таких же немцев, как мы, в 1944 году на фронт уже брали. И правильно делали — ведь мы же были такие же советские люди, и фашисты были врагами и для нас, потому что топтали нашу общую землю…
Война окончилась. Но приволжские немцы по-прежнему содержались на спецучете, никуда не имели права выехать, у них не было паспортов. Приходилось ежемесячно отмечаться в НКВД: дескать, все ли здесь, никто никуда не убежал? Да куда отсюда убежишь? И зачем? Их земли в приволжских степях уже заняты, это ясно как божий день. Так что Эвенкия для Темпелей и многих других немцев стала вторым домом.
— В первые годы наша приволжская степь, особенно весенняя, когда расцветают тюльпаны, снилась мне часто, — рассказывает Андрей Александрович. — А с годами эта тоска сгладилась. И сейчас я представить не могу, как смог бы прожить без тайги, без запаха багульника…
И все же — тянуло ли его на родную землю? Пожалуй, нет. Ведь Андрей Александрович попал в Эвенкию в таком возрасте, когда смена обстоятельств, места жительства проходит практически безболезненно, а над всем довлеет жажда новизны ощущений. Люди постарше, конечно, тосковали по родным местам. Темпель вычитал даже такую историю: один из их земляков, уже глубокий старик, после того как немцам в 1955—1956 годах разрешили свободно передвигаться по стране, вернули им общегражданские права, добрался-таки до родной деревни. Даже дом свой нашел. Но он, понятно, был занят другими людьми. На стук вышла хозяйка: мол, чего тебе надо, старик? А он: «Это мой дом, я здесь когда-то жил» Ему в ответ недобро: «Проваливай, ничего не знаем, мы хозяева этого дома». Старик ответил, что он ни на чем не настаивает, только просит разрешения посидеть несколько минут на крыльце родного дома. А потом он уйдет. Присел немец-старик на крылечко, вздохнул да и умер. На родной земле…
Андрей Александрович никуда отсюда выезжать не собирался — слишком много времени он провел здесь, сложилась его судьба, здесь он вырастил двоих сыновей, здесь живут его внуки и правнучка. Здесь он со своей Эльвирой Александровной отпраздновал золотую свадьбу, за многие годы добросовестной работы на Севере был отмечен правительственными наградами.
Несколько лет назад Андрей Александрович навсегда упокоился на этой суровой земле, приютившей его в начале грозных сороковых и ставшей для него второй родиной. И не было у него зла на тех, по чьей недоброй воле его занесло в эти края.
— Что ж, я понимаю — время было такое, — покачивая головой, задумчиво говорил он с неистребимым немецким акцентом, от которого так и не мог избавиться до конца своих дней. — Не только с немцами так обошлись, но и со многими другими народами. Вот только не надо, чтобы такое еще раз повторилось. Никогда и никому не надо…