Из возможных привязок остался лишь свой хребет,
шампуром насадивший на шест позвоночный душу.
я пытался сбежать,
но прикован к земле корвет,
и морзянку секунд мне в висках отбивает суша.
так хотел бы увидеть
как медленно рвётся трос,
как трещат под кормой и взрываются стоном льдины,
как удар лопастей изнутри разбивает кость,
выпуская на свет ошалевшего исполина.

он терзал мне нутро неустанно, за годом год,
разрывая каркас пережатых металлом рёбер —
менестрель-чернокнижник,
уродливый мастодонт,
не способный вписаться в короткую суть «game over».
даже если когда-нибудь Север сожмёт в горсти
непокорного монстра и сдавит стеной торосов,
он не вскрикнет… не сдохнет…
суставами захрустит,
но под натиском судорог SOS позывным не бросит…
чернокрылая сволочь с ошмётками парусов,
ледокол без мотора,
вскрывающий льдами брюхо,
избежавший погони патрульных прибрежных псов
/ ибо сучий радар наделён безупречным слухом /

ночью в спину мне гаркнет прощально седой шаман,
пряча стёршийся нож в смятых унтах за голенищем,
опрокинет «за здравие» чистого спирта жбан,
за отсутствием хлеба закусит духовной пищей…
и уйдёт зимовать в дальний чум из оленьих кож
ну, а мне — лишь мечтать о кострах,
замерзая в льдинах…
этот лютый февраль — дом, в который никто не вхож,
мой последний причал, причащающий триедино —
выходящий навстречу мистический белый зверь,
по холодному насту бредущий куда-то в вечность…
я настолько устал от ожогов земных потерь,
что во взгляде медведя мне чудится человечность

оглянусь ненароком,
опять тяжелеет взгляд,
и разнузданно арктика тьму оглашает воем…
не пытаясь вложить философию смерти в мат,
извлекают гарпун захмелевшие китобои…
воздух выжжен морозом настолько, что ноздри рвёт,
а на вдохе в лицо ударяет такая свежесть!
я крошу на зубах окровавленный тёплый лёд,
и к разрубленной туше невольно питаю нежность.
захлебнувшись слюною,
сквозь стонущий, жалкий всхлип
по глотку пропускаю горячую кровь титана…
но мне кажется тайно, что крюк в моё сердце вбит…
и строка расползается колото-рваной раной.