Сказка 9

В это утро его царское величество был тих, как улитка, и скромен, как горошина на бахче.
В это утро надежу-государя нашли спящим на помойке голландского посольства. Причем сначала его нашли воры, оставившие на его величестве только рейтузы, потом его нашли куры, оставившие на нем же свои следы, и только потом спящий монарх был опознан вышедшим подымить конюхом.

Вчера в посольстве подписали на веки вечные какую-то бумагу о шести пунктах, затем выкатили бочку с чем-то таким, что горело в ложке, затем царь с шутом взялись за ковшики…
Теперь его величество сидел с гудящей под короной головой и пускал серии несмелых улыбок по адресу своей второй, непьющей и некурящей половины. Ходики на стене давно показывали на опохмел.
— Сеню-то нельзя ли позвать?
Тихо спросил царь, глядя в пол, от которого было очень трудно оторвать ноги.

Государыня молча встала и с каменным лицом вышла. Государь мгновенно опустился на четвереньки и побежал к кованному сундуку, в котором…
— Не ищите, батюшка! Маманя велели подале убрать, а недопитую в окно вылили.
Голос родимой дочери был более чем прохладен.
Она стояла в темном углу горницы и слегка двоилась. Царь подождал, пока пол перестал изгибаться и пружинить, переполз на стульчик и оттуда внутриполитически улыбнулся.
— А я тебя и не заметил! Така ты у меня ладушка спокойная, что я и не заметил! Така красота растет, така лебедушка! Глянет — как рублем одарит! А нам денег не надо, нам бы вот…

Двое постельничих, громыхая сапогами, внесли шута и положили посередине на ковер.
Шут был визуально мертв, исполински грязен и не дышал, а только попискивал при надавливании. Один башмак его был значительно больше другого, так же как и у царя, который, окинув соратника критическим взглядом, сказал уставившейся в потолок дочери:
— Вот до чего доводит неумеренное-то потребление! Алкоголик! Кабы не он, так вторую бочку бы и не открывали. А кабы не она…

Постукивая жезлом, вошел боярин со свитком и, загородивши красный нос бумагой, и стал докладывать:
— Нота и счет от его высокородия голландского посла!
— За потраву четырех фикусов в кадках,
— за избиение статуи Вольтера,
— за семьдесят два щипка пословой жене,
— за две ее юбки,
— за поломку музыкального ящика барабанными палками,
— за снятие цирюльником кастрюли с головы посла,
— за глупые по этому поводу шутки,
— за портрет посла в прихожей
— и отдельно за банку краски,
— за всю посуду в доме
— и за стекла в доме напротив,
— за омовение рук и химические опыты в аквариуме,
— за пилюли и компрессы для посла, его жены и их доктора,
— за разрушение обоих отхожих мест,
— за бенгальские огни
— и за вызов пожарных отдельно,
— за постройку новой печки,
— за сбитый флюгер,
— за прыжки в шпорах на перины,
— за…

— Война?!
Выдохнул сизым маревом царь.
— Сорок шесть гульденов с мелочью.
Отвечал боярин, заглянув в конец свитка.
— Половину прочитал. Дальше перечислять?
— Не надо!
Твердо сказал царь.
— Верю. Тебе — верю. Так не война?

— Мы с имя вчерась договор мирный подписали, ежли твое величество забыл. Перед тем как… Войны не будет!
Суровый боярин стоял с высоко поднятой головой, но ноги его давно разъехались по полу, а сапоги на них были надеты ошибочным образом и задом наперед.
Боярин ведал промоканием и громогласным зачтением международных документов, а также, судя по опаленным бровям, яркому даже в сравнении с царским носу и торчащей из кармана селедке, участвовал в торжествах по этим случаям.

— Ну и слава Богу…
Бормотнул, обшаривая его глазами, царь.
— Ты скажи скорей — пронес?!
— Так что матушка-государыня на крыльце конфисковали и ручкой по морде приложить изволили-с! Полный графин был…
Боярин развел руками и, лишившись опоры о стол, упал навзничь. Шут, на которого упали, пискнул громко и обиженно.
— Моченьки моей нетути!
Пожаловалось его величество.
— Горит все во внутрях, душенька проснулась, матом лается, сполоснуть бы ея! Слуги вы царю, аль нет? Дыхните хоть на меня!
— Положение не позволяет.
Осмысленно сказал из-под боярина шут и снова запищал.

— А орден, который твое величество посольскому повару к бороде прицепил, выстригать пришлось.
Доложил боярин. Человек разумный и знающий свои возможности, попыток встать он не делал.
— И еще твое величество с послом в карты игрались на желания.
А долги записаны, и твоему величеству:
— орлиное чучело скушать предстоит,
— две недели не снимая на коньках ходить
— и от их высокородия твоему же величеству восемнадцать тысяч щелбанов.

— Ничего. Поболе проигрывали.
Нервным кивком царь сбросил на постель корону. Опустевшая и иссохшая царская душа, держась за сердце, потерянно бродила по гулкому желудку.
Царь почесал затылок и вспомнил. Радостно взмахнув руками, он вскочил, но тут опять вспомнил.
— Третьего дня выпил… В шкафу стояла, от моли. Крепкая была…
— Постыдился бы при подданных-то своих!
сказала, входя с графином, царица. Царские глаза выпучились на графин и громко моргали, боясь обмануться.

— Это да… Подданные мы… Что есть, то есть…
Согласился по-прежнему горизонтальный боярин.
— И родители наши подданные были, и мы, конешно, грешны…
А кто не подданный — таковые у нас и не живут.
Таковые есть только дети, они же бабы, они же священники.
— Священники пьют кровь Христову,
— мы — народную,
— бабы — нашу.
Дети же сиречь спиногрызы и короеды, равно как и цветы жизни, аромат коих временно с винным не совпадает.

По причине складного многословия этот боярин считался при дворе теоретиком. Он также иногда ругался во сне на неизвестном языке, за что ему как-то по пьянке был пожалован диплом.
Объемистый том бесед боярина с его говорящим попугаем готовился к переизданию.

— Похмелитесь уж, гиганты!
Царица поставила на стол графин, оценила трепет мгновенно изготовившегося к прыжку супруга и, покачав головой, удалилась.
Царь прыгнул. Стол упал, НО ГРАФИН НЕТ.
Графин забулькал и заклокотал, графин пролился дождем и Божьей благодатью на заблудшую куда-то в слепую кишку и готовую там преставиться царскую душу.
Молча вошла и вышла царевна. После нее остались соленые огурцы на столе и укоризна в воздухе, которую, однако, заметило только зеркало.

— Ты, батюшка, осторожней!
Забеспокоился плоский под боярином, но заботливый шут.
— Ты крепись, с маху-то всю не выдуй! Сам захлебнешься и нас погубишь!
Ты нам с боярином-то оставь!
Ты графин нам покажи — мы тогда встать сможем!

Мужественный царь за волосы оторвал себя от графина и широко улыбнулся. Силы и бодрость, приятно покалывая, возвращались в его ликующее тело.
Царь шагнул к четырем протянутым с пола рукам и бережно передал им графин. Затем повернулся, молодецки покрякал и водрузил обратно слегка погнутую корону. За спиной его две хари попеременно улыбались и булькали.
— Вот и праздник кончился!
Сказал государь-батюшка.
— Вот и ладненько. Подписали, погуляли — и хватит! За работу пора. Дела ждут. Умоемся — и в карету.

На архимандритовой пасеке пчелы новый мед вывели. На вкус как поцелуй девичий, но брага из него крепче бомбы взрывается.
Импортерам чужеземным доказать надо, что напиток это, а не отрава. Посему на испытания добровольцы нужны. Кто поедет?

Царь не обернулся. Он знал, что за его спиной мгновенно вытянулись две длиннющие руки, одна с привязанным бубенчиком, другая по локоть в чернилах.
— Ну, и я во главе.
Заключил царь.
— Собирайтесь. Дело государственное, семьям — ни слова!

Евгений Шестаков