А под утро Город как будто тише. И от солнца — в розовом полусне. Мне так нужно, чтоб кто-то меня услышал, чтобы был со мной.
Был на одной волне.
То ли берег пуст… То ли я не очень
говорю на вверенном языке. Отправляясь в плавание одиночное.
Не услышанная никем.
Океан то бесится, невменяем. То легко на штили меняет шторм. И меня восторгом переполняет. Но кому он нужен, немой восторг.
Рядом плавают рыбы других содружеств, обсуждая рыбьи свои дела. Плавниками касаясь то сына, то мужа, чтобы я их восторгом не увела. Чтобы тем не казались мои секреты интересней, значительней их диет. Шепчут им, что на мне есть клеймо отпетой. Что во всем Океане отпетей нет. И в прозрачную даль уплывают чинно, подгоняя лениво мужей хвостом. И желают, наверное, мне пучину. Тридевятый вал. Тридесятый шторм. А мужья их глазами косят игриво, как лазутчики вражеской стороны. Только я закрываюсь поспешно гривой пробегающей мимо большой волны. И опять по привычке себя утешу:" Ерунда. Ну какие мои века…" Проплывет осьминог, как лохматый леший. Пролетит самолетом огромный скат.
Поздний вечер туманом укроет берег. На болотах неслышно проснется тать. Я вернусь не спеша в свой хрущевский терем.
И дорожкою лунной пройдет черта между сумрачно зыбким и слишком явным, там где ветер листвою коснется нот. И уставшей Царевною Несмеяной я открою навстречу ему окно.
И почудится, что не одна на свете…
Кто-то так же как я, подойдя к окну,
Незнакомый, далекий, не свят, но светел,
Так потерянно ловит мою волну…