Ах, Джемма, Джемма, как плачут скрипки в пустой таверне.
и гондольеры всё так же вёслами режут волны.
Нас расстреляли… я был последним… а, может, первым.
пытался вспомнить себя счастливым, но вот не вспомнил.
Жаль, ваше имя так пахнет летом и чем-то сладким,
но я не падкий на апельсины и абрикосы.
Давным-давно на страницах одной тетрадки
Вы написали: «последний циник…» и знак вопроса…
…
Теперь я пена… морская пена… и море в лёгких
всё так же дышит… почти, как раньше, в бреду приливов.
А здесь грехи отпускают, Джемма, не только мёртвым.
Вы прощены мной за то, что мог бы я быть счастливым.
И Вы могли бы… да вот не стали мне Вдохновеньем.
зато узнали, как больно жалит циничный Овод…
Не плачьте, Джемма, я в ваши слёзы хотел бы верить.
Но это больше… гораздо больше, чем просто повод.
…
Ну, как там, в Риме? Все так же жарко? Я помню солнце
не то, что раньше плескалось в море, как в светлом кубке.
Теперь я знаю, что солнце в небе на части рвётся,
как рвутся мышцы, слова и связки от жала пули…
Как плавит душу горячий ветер и стонет в бронхах,
трахею спутав с обычной флейтой, играет гимны,
и застывают в ночи аккорды последним вздохом,
а впрочем, Джемма… сказать по правде, боль так красива.
один лишь цвет её — ярко-красный — как откровенье
в нём столько пластики, столько разных оттенков смысла
багровый… алый…вишнёвый…огненный…тем не менее
в нём мало смерти… и очень много огня и жизни.
…
Мне было жалко… безумно жалко… поверьте, Джемма,
пролиться цветом в песок холодный пятном кроваво.
Но упивались циничной пыткой земля и небо —
в своём цинизме они не правы… ах, как не правы…
Сегодня ночью, я знаю точно, по расписанью
уходят в горы все те, с кем вместе мы были раньше.
Но без меня. Итальянскому карбонарию
поставьте свечку — в ней больше смысла и меньше фальши…