Только не пиши мне больше вечером.
Думать, плакать совсем не хочется.
Знаешь, даже сказать тебе нечего.
Не целую.
Плохой тебе ночи.

Вселенную нельзя ни измерить, ни исчислить, не ощутив при этом, как сам ты ничтожен и одинок.

Если человек разговаривает сам с собой, то либо он живёт один, либо у него не все дома.

Я давно не просила… а можно поговорим? Я недолго, ведь у тебя же — века и судьбы… но ведь это должно же быть трудно: на всех — один… нет, не трудно, я знаю… когда так безмерно любишь… Знаю, ною, но ты ведь привык, все ведь просят сил, исполнения всех желаний… А может чаю? И скажи еще раз, ты ведь точно меня простил? Почему же тогда я сама себя не прощаю? Вот скажи, на Земле не один миллиард людей, почему же тогда существует такое слово: «одиночество»… и спасения нет… нигде… знаю, ною опять… и тебе это все не ново… Все, что дашь — я возьму, а всего, что не дашь — не надо, все равно получу сполна… как Адам и Ева… Знаешь, так тяжело, когда нету с собою сладу… это ною не я… это где-то внутри и слева… Сыт по горло ты всеми «бунтами на корабле», но всегда отвечаешь и любишь, к тебе не придраться… только как же безмерно скучаешь по этой Земле, чтоб столетиями миллиардами возвращаться…

«Бесприютное сердце» на неё не действовало; фальшь она отличала безошибочно. Ей казалось, что быть абсолютно одиноким очень неплохо. Как-то, ведя машину, я заговорил о том, что у меня нет близких друзей, и прибег к своей любимой метафоре — стеклянная перегородка между мной и миром, — но она расхохоталась.
— Тебе это нравится, — сказала она. — Ты, парень, жалуешься на одиночество, а в глубине души считаешь себя лучше всех. — Я злобно молчал, и она, помедлив дольше, чем нужно, выговорила: — Ты и есть лучше всех!