Профессор Кисляткин вошел в аудиторию. Его лицо выражало глубокую, почти физическую усталость. В глазах читалось тотальное разочарование. Он не смотрел на студентов, а подошел к окну и молча, долго смотрел на улицу, словно искал там ответы, которых не нашел в аудитории. — Ну что, господа? Я ждал. Ждал, что хотя бы один из вас рискнёт выполнить моё задание. Найти свидетеля истории. Услышать правду. И что? Тишина. Абсолютная, оглушительная тишина. Вы предпочли остаться в своём удобном, фальшивом мире. Вы предпочитаете ложь учебников живой памяти. — Вы боитесь правды! И это, господа, ваш самый страшный диагноз. Вы — собаки на цепи, которые думают, что они свободны. А ведь раньше, во времена, которые вы называете «тёмными», вы были как та собака, что сидит на цепи, но хозяин её кормит, заботится, защищает. Она не бегает, куда попало, но зато знает, что будет сыта. — Конец короткой цепи. А потом пришли они. Те, кого вы называете «великими реформаторами». Они подошли к этой собаке, отцепили её и сказали: «Ты свободна! Беги! Делай что хочешь!». И что произошло? Они дали ей свободу? Нет! Они просто дали ей более длинную цепь и отправили на улицу, где нет хозяина, нет еды, нет защиты. Теперь у неё есть «свобода» бегать за падающими объедками. Свобода воевать с другими собаками за кусок гнилого мяса!
Вот она, метафора, которую невозможно опровергнуть. Профессор не идеализировал «короткую цепь», он просто описывал ее механику: безопасность в обмен на волю. Но он беспощадно разделял их «свободу» на две части: свобода от правил и свобода для выживания. Мы, их дети, унаследовали эту вечную гонку за падающими объедками.
Студент, видимо, поддавшись общей атмосфере, осторожно спросил: — Профессор, но ведь люди хотели перемен… — Перемен?! — Кисляткин резко оборачивается, и его взгляд пронзает аудиторию. — Они хотели свободы! Но что такое их свобода?! Свобода от совести? Свобода от ответственности? Свобода грабить? Им сказали, что рынок всё решит. Но рынок, господа, — это не человек. Это — зверь! Он не знает, что такое справедливость. Он знает только, что такое жадность! — И вот, эти «реформаторы» — они и есть те самые волки в овечьих шкурах, о которых я говорил в прошлый раз. Они надели на себя маску демократов, либералов, борцов за свободу. А на самом деле они хотели только одного: забрать всё себе. И они сделали это! Они разграбили страну, продали за копейки всё, что строилось десятилетиями, и ушли, оставив нас с этой «свободой». — Плата за «свободу». А теперь вы, их дети, сидите здесь и думаете, что вы свободны. Вы свободны выбирать, где работать, но не свободны от безработицы. Вы свободны выбирать, что купить, но не свободны от кредитов. Вы свободны говорить, но не свободны думать! Потому что если вы начнёте думать, вы поймёте, что ваша свобода — это просто миф! А вы… вы уже платите за неё.
Профессор подошел к доске и, замерев на мгновение, написал одно, тяжелое слово: РАБСТВО. — Вот что они вам продали. Они дали вам красивую обёртку, а внутри… внутри ничего. Вы несёте эту обёртку с гордостью, не понимая, что она пуста.
В этот момент зазвенел звонок. Шум в аудитории нарастал, но никто не спешил. Слово «РАБСТВО» заставило всех оцепенеть. — Ваше время вышло! — Профессор повысил голос. — Дома! Ничего не читать! Сходите в самое дорогое здание в этом городе. И посмотрите, кто его построил. И спросите себя: «На чьём рабстве это построено?» Я жду вашего ответа на следующем семинаре! И помните: пока вы не осознаете своё рабство, вы не сможете стать свободными.
Мы сидели, оглушенные. До этого он говорил о рабстве воли, сознания, выбора. Теперь он говорил о рабстве труда, о материальной основе нашей нищеты. Самое дорогое здание. Оно, как символ нашего нового мира, возвышалось над городом, и каждый знал, что за его блестящим фасадом кроется не «рыночный успех», а чья-то украденная цепь.
Профессор ушёл, оставив нас не только со словом «РАБСТВО», но и с пониманием, что наша «свобода» — это лишь плата за чужое богатство.