Тонкий, ледяной, как треснувший лед на луже. Звук ногтя — моего ногтя — скользящего по непоколебимому пластиковому боку. Нечаянно. Мимоходом. Микрокосмическая катастрофа.

Время сжалось в точку. Воздух вытек из комнаты. Я замер, пальцы окаменели на еще теплом от игры корпусе. Под ногтем — не просто царапина. Белый зверь получил шрам. Невидимая до сих пор поверхность обнажилась. Не гладкая белизна, а тусклая, шершавая глубина. Как потаенная, грубая кожа под белым мехом. Мелкая стружка пластика, невидимая глазу, застряла под ногтем — вещественное доказательство преступления.

Пронзила не боль (ее не было), а необратимость. Это был первый поцелуй Хаоса на щеке Совершенства. Мир до — кристально ясен, предсказуем в своей новизне. Мир после — внезапно ветхий, уязвимый, настоящий. Игрушка перестала быть иконой из коробки. Она стала моей. Отмеченной моим неловким бытием, моей неуклюжей любовью. Этот жалкий, полутора сантиметровый штрих — не дефект. Это иероглиф присутствия. Первая трещина в хрустальном шаре детской иллюзии о вечной нетронутости.

Я прижал грузовик к щеке. Холод пластика смешался с жаром стыда и странного, щемящего облегчения. Гладкость вокруг шрама ощущалась теперь острее, ценнее. Совершенство было абстракцией. Шрам — был правдой. Моей правдой. Грузовик больше не скользил по ковру с прежней беззаботностью. Он теперь цеплялся за мир этой самой царапиной, вгрызаясь в реальность своим крошечным, белым зубом утраты.

И я понял, не умом, а кожей, нутром: красота начинается не с безупречности. Она начинается с первой отметины, с первого доказательства того, что мы были здесь, трогали, жили — неосторожно, неидеально, навсегда оставляя частичку своей неловкой души на холодной поверхности вещей. Этот белый зверь научил меня необратимой нежности.