Луна в ту ночь не светила — она резала. Белый, безжалостный кинжал, вонзенный в бархатное брюхо неба. Свет ее был не освещением, а проявкой. И под этим ледяным оком, на глухой стене старого амбарного торца, куда десятилетиями не падал взгляд иначе как с презрением, она проступила.

Не возникла. Не материализовалась. Проступила. Как рисунок на промокашке, когда капля воды касается невидимых чернил. Сначала — смутный контур, дрожащий в лунной дрожи. Потом — глубина панелей, вырезанных не столяром, а временем, подчинившимся иному закону. Дверь. Из чего? Не из дуба или сосны. Из чего-то белесого, отливающего перламутром лунной дорожки, теплого на ощупь, как круп спящего зверя. И замок. Не скважина. Не ручка. Завиток, спираль из того же теплого перламутра, застывшая в вечном движении внутрь себя.

Тихо. Только шелест высохшей крапивы под окном да собственное сердце, стучавшее как молот по наковальне ребер. Элиас стоял, впитывая холод и странное тепло двери одновременно. Он знал. Шесть полнолуний наблюдений, шесть месяцев вычислений по звездным картам и пожелтевшим дневникам сумасшедшего деда. Он знал.
 — Видишь? — Его голос был шепотом, но в лунной тишине он прозвучал как удар гонга. Он повернулся к фигуре, замершей чуть позади, завернутой в слишком большой плащ. Агата. Ее глаза, огромные в лунном свете, были полны не восторга, а животного ужаса.
 — Вижу. — Голос сорвался, хриплый. — Она… дышит. Чувствуешь? Как будто… под кожей.

Она была права. Дверь пульсировала едва уловимо, в такт невидимому сердцу. Перламутровые панели слегка вздувались и опадали. Не дерево. Кость? Лед? Сгущенный лунный свет?
 — Неважно. — Элиас шагнул вперед, рука сама потянулась к спирали-замку. — Это Дверь. Та самая. Из дедовых бредней. Только в полнолуние, только для тех, кто… кто достаточно жаждет. Его пальцы коснулись завитка. Тепло усилилось, стало почти жгучим. Перламутр под кожей задвигался.

Агата вскрикнула, коротко и глухо: — Жаждет чего, Элиас? Куда она ведет?! Он же писал… писал о пустоте! О звоне в костях!
 — Он был стар и напуган! — Элиас обернулся, глаза горели фанатичным блеском, отражая лунный серп. — Он не понял! Это не пустота — это… чистота! Освобождение от всего лишнего! От плоти, от мыслей, от этой… этой вязкой реальности! Он сжал спираль. Она поддалась неожиданно легко, повернулась с тихим, протяжным стоном, который эхом отозвался где-то в груди у обоих. Не скрип. Стон. Как от сдвигаемого надгробия.

Дверь вздохнула. Не открылась — отступила. От нее пахнуло не сыростью или пылью, а… ничем. Абсолютным, леденящим душу ничем. И холодом. Но не морозным, а отсутствующим. Как вакуум космоса, высасывающий тепло.
 — Нет! — Агата отшатнулась, споткнулась о корягу. — Это не освобождение! Это… исчезновение! Посмотри! Она трясущейся рукой указала на край двери. Там, где перламутр встречался с грубой кирпичной кладкой стены, кирпичи таяли. Не плавились, а просто теряли очертания, растворяясь в лунном сиянии, как сахар в воде. Стена медленно, неумолимо переставала быть стеной вокруг двери.
 — Именно! — восторг в голосе Элиаса граничил с истерикой. — Видишь? Она не в стене! Она — сама граница! Она стирает то, что было! Он сделал шаг вперед, к зияющему черному прямоугольнику, который даже лунный свет не мог осветить. Чернота была плотной, вязкой, как деготь, но при этом… пустой. Бездонной. — Идем! Пока она не закрылась!
 — Я не могу! — Агата прижалась к остатку стены, подальше от расползающейся пустоты. — Это не дверь, Элиас! Это… пасть!

Он не слушал. Весь его мир сузился до этого прямоугольника не-бытия. Он протянул руку в черноту. Рука исчезла по локоть без следа, без всплеска, без звука. Ни холода, ни тепла. Просто… отсутствие. На его лице застыла гримаса экстаза и ужаса.
 — Пустота… — прошептал он, завороженный. — Она… поет. Тихим звоном… в костях…

Он сделал шаг. Не вошел. Его втянуло. Не резко, а плавно, как воду в слив. Плащ, рука, плечо — все растворилось в мгновение, без всплеска, без крика. Последним исчезло его лицо, обращенное к Агате. В глазах не было страха. Только безумное понимание.

Агата замерла. Дверь стояла. Черный проем пульсировал чуть заметнее. Перламутр стенок стал ярче, почти фосфоресцирующим. Завиток-замок медленно, с тем же стоном, начал поворачиваться обратно. Стена вокруг перестала расползаться, но кирпичи так и остались размытыми, как смытый акварельный рисунок.

Она смотрела на завиток, затягивающийся в исходное положение. На черноту, которая казалась теперь не пустотой, а насыщенностью. Чем-то невыразимо древним и чужим, что лишь притворилось отсутствием. Пахло… теперь пахло. Озоном после молнии и пылью забытых гробниц.

Завиток щелкнул. Последний раз.