Они убивают цветы и приносят любимым,
и пьют, чтобы плакать, а чтоб веселиться — едят,
и вдох наполняют синильным сиреневым дымом,
они позабыли: есть мера — все мед и все яд.
Они правят пир — это траурный пир. После пира
они будут есть своих жирных раскормленных псов,
они позабыли: вот образ гармонии мира —
великий покой напряженных до звона весов.
Они говорят: это смерть, мол, такое, такое…
Они и не знают, наполнив всю жизнь суетой,
что счастье — гармония жизни — мгновенье покоя,
а смерть — это вечность покоя и вечный покой.

Они строят скалы и норы в камнях, а из трещин
сочится наваристый запах обильных борщей,
но тяжко глядеть мне на этих раскормленных женщин,
и больно глядеть мне на этих оплывших детей…
Я трудно живу в этом городе непостижимом,
пытаясь простить из последних младенческих сил —
они убивают цветы и приносят любимым…
Когда б я друзьям убиенных друзей приносил…

О, если бы к детским глазам мне доверили вещий
и старческий ум, я бы смог примириться и жить,
и клеить, и шить, и ковать всевозможные вещи,
чтоб вещи продать и опять эти вещи купить.
Такое твоим мудрецам и не снилось, Гораций,
здесь что-то не эдак и, видимо, что-то не так…
Зачем эти люди меняют состав декораций
и в мебели новой все тот же играют спектакль?
Зачем забивают обновками норы — как поры?..
Здесь есть где лежать, но здесь незачем быть или стать.
На свалках за городом страшные смрадные горы —
здесь тлеют обноски обновок. Здесь нечем дышать!

И горы обносок превысили горы природы.
На вздыбленной чаше пизанскою грудой стоит
пизанское небо над нами. Пизанские воды.
Пизанская жизнь… Утомительный вид…
И эти забавы превысили меры и числа,
и в эти забавы уходят все соки земли.
Они не торопятся строить свои корабли,
поскольку забыли, что смысл — в соискании смысла.
Что разум без разума в этой глуши одинок,
как я одинок без тебя, мой любезный Гораций,
и нужно спешить — ах, нет, не спешить, но — стараться,
поскольку назначена встреча в назначенный срок…
(Горацию, цикл «Письма из города»)