РЕЖИССЁРСКОЕ

Я зашторила чёрной кулисою осень. Режиссёрскую осень сценарных потерь.
Мне ни много–ни мало — всего двадцать восемь. Мне всего… мне ещё… мне уже… мне теперь.
Были сладкими речи и страстными ночи. Поцелуи, нелепо слетавшие с губ.
Имена нелюбимых, любимых и прочих — в старом файле архивном три столбика групп.
Там забыты все лица, ведущие роли были сыграны в первой из горе–премьер.
С визгом дамы Vip-ряда по швам распороли плащ героя-любовника (в свой шифоньер).
Со второго кричали: «Верните билеты!», и в антракте сознанье терял билетёр.
Я стояла тогда режиссёром отпетым, точно зная, что ты — никудышний актёр.
Причитал за кулисой уборщик Ираклий, мол, бессовестный зритель, не ценит наш труд.
Репетиций не будет, не будет спектаклей. Мой вердикт был такой: «В пламя дерево Будд».

Лёгкий выдох. Осталось то дерево целым. Плодоносило пятый богемный сезон.
И актёрский состав был на радость — доспелым, и нашёлся опять к удивлению — «он».
Слёзы горя на сцене — и счастья — за сценой, а зазубренный текст всё никак не идёт.
Обозлённый суфлёр вместо «мой драгоценный», забывая про шёпот, кричал: «идиот!»
И мешали любовь в бутафорных бокалах. Пили залпом, меняя на воду вино.
Но пьянели мы вправду, потом вполнакала были сыграны — Моцарт, Шекспир и Гуно.
Театральная жизнь с глянцевитых подмостков перешла в повседневную. Сами виной.
И антракт за антрактом строптивый подросток перескакивал с первого в двадцать восьмой.
Тихо сходит со сцены безгримная память. Быстрым нервным щелчком нажимаю Delete.
Мои пьесы теперь уже некому ставить… Режиссёр, умирая, сказал: «Не болит».