На картине «Старик-огородник» изображен старик сторож. Он стоит возле шалаша, сложенного на огороде и покрытого листьями и рогожей.
Старик босой, без шапки; на нем широкие штаны в заплатах и длинная белая рубаха; правая рука опущена, а левую он приподнял, согнув в локте и сделав из кисти «козырек» для защиты от солнца. Прищурив глаза и улыбаясь, он всматривается куда-то вдаль и вверх.
На картине старик огородник обращен к зрителям; его загорелые босые ноги словно вросли в землю, он весь как бы прокален солнцем и овеян ветрами. На смуглом лице старика — довольная улыбка; все, что его окружает, — грядки с капустой; вдали — поле со снопами; на горизонте — лес; голубое небо, — все это не только его привычная среда, а его родная стихия.
Впервые после «Стрельцов» Суриков пишет подобную фигуру в рост, пишет в такой же холщовой рубахе, на пленэре, но уже при ярком солнечном освещении и не допускает ни малейшей черноты. Земля на грядках глинистая, красновато-каштанового цвета, а не черная; хорошо переданы и различные цветовые оттенки голубоватой и желтоватой зелени на грядках и в пейзаже.
Нет черноты и в одежде: на белой рубахе, подпоясанной голубой тесьмой, тени в складах — сиренево-серая и бордово-коричневая; заплатанные серые штаны включают дымчатые, желтоватые и приглушенные коричневые тона, близкие друг к другу. Но освещенная часть шалаша разработана с тонкими цветовыми оттенками: на его грубой рогоже наряду с золотисто-охристыми тонами кое-где вспыхивают мазочки кармина, вермильона, сизо-синего и желтого цвета.
Создавая такой образ старика огородника, Суриков явно любуется его органической слитностью с природой, его независимым характером, его закаленным здоровьем и спокойной мудростью.
И этот взгляд художника отразился как на психологической трактовке образа, так и на всем мажорном, красочном строе картины, где старая, заплатанная одежда старика, его загорелое лицо и натруженные руки, шалаш из грубой рогожи образуют вовсе не «грязные пятна», как писала враждебная критика, а найденные Суриковым подлинно живописные решения, подсказанные ему глубоким чувством жизненной и художественной правды.