Она говорит: «Привет», — и палец несёт к губам.
Потом выключает свет — и небо напополам,
и руки наискосок, вдвоём как одна стрела,
и горькое рвёт висок: «Ты где до сих пор была?
Не высмотрел, проглядел, ты так мне была нужна.
Да только сейчас — предел, твой муж и моя жена,
теперь до конца нести» (ты, Ленка, меня прости).
Она говорит: «Люблю и буду любить всегда»,
а он говорит: «Я сплю, приснится же ерунда.
Откуда такое вдруг в стране ледяной тоски?
Ты только взгляни вокруг — заборы, буйки, флажки,
свекрови, отцы, друзья… Поди-ка им расскажи».
Она говорит: «Нельзя». Она продолжает жить.
Она по ночам скулит. Он тоже, и много пьёт.
Болит, до чего ж болит! Проходит четвёртый год.
Когда было время петь, они продолжали ждать,
и хуже стало гореть, слабее стало держать.
«Ребёнку нужен отец, к тому же, подумай сам,
аренда и весь пи@ец уносятся к небесам.
Какой тут, в пи@ду, шалаш? В столице другой стандарт —
желателен бы гараж, коммерческий детский сад.
А я всё хочу сама». Ну ладно. И всё, зима.
Чапаев и Пустота. Она открывает дверь —
«мне так тяжело, поверь» —
тебе, говорит, туда.
Она говорит: «Прощай, но только пообещай,
что будешь себя в руках, не станешь из кожи вон,
тебя не возьмёт река, десятый с земли балкон
не надо, иначе я должна буду тоже прочь —
а ведь у меня семья, и на ноги ставить дочь.
Себе оставляю стыд, тебе горизонт открыт,
короче, давай, лети».А некуда, бля, идти.
Он выгорел изнутри, остался мясной мешок.
Смотри на него, смотри —
теперь ему хорошо, теперь ему зае@ись,
подумаешь, тридцать два. Поймал? А теперь на бис.
И горлом идут слова. Да на х@й тебе жэжэ — на площади в неглиже?! Кому ты свои кишки наружу несёшь смотреть?
Бесстрофные (фи!) стишки.
Да здесь за словами смерть.
Пять жизней порвал в клочьё, и чё теперь? Да ничё.
Никто ведь не победил — осталась теперь одна,
остался теперь один. Война, пацаны, война…