Моя девочка, наши отношения, должны были закончиться, и мы знали об этом, и поэтому умышленно не спешили, растягивали время так, чтобы его дольше хватило.
Мы жили немного как сумасшедшие, и нам это очень нравилось. Мы, кажется, перестали, кого-либо видеть, стали совсем асоциальными, акоммуникативными, то есть совсем не такими, какими были раньше, но нам это нравилось.
Я говорил тебе, что ты обязательно должна сфотографироваться голой, потому что нет ничего прекраснее обнаженного женского юного тела. И, кажется, тебе очень хотелось этого, как и мне, но ты всё не могла решиться — тебя пугало, что потом можно будет смотреть на эти фотографии и кто-то ещё их увидит. Ибо ты не хотела, чтобы кто-то ещё, кроме тебя и меня (ибо я также причастен к тому, что происходит с твоим телом, потому что мне казалось, что это я на самом деле вижу себя, когда смотрю на тебя), это видел.
Хотя как-то ты решилась и позволила мне тебя сфотографировать — из душа выходит обнажённая женщина, вода стекает по её телу ручейками, мокрые каштановые волосы также стекают ручьями вплоть до пояса, и женщина потягивается, поднимает руки кверху, а потом складывает ладони лодочкой, немного отклоняется назад и тянется, куда-то очень высоко, к тому, чего не видно, но оно наверняка есть. И всё её тело вытягивается, напрягается, она стоит на кончиках пальцев, кажется, что она сейчас оторвётся от пола, взлетит вверх, как стрела, как струна, взорвётся, разорвётся…
Я успел это сфотографировать, потому что вдруг ты выгнулась назад, закинула руки за спину и стала на мостик. Капли воды стекали на пол, и мне почему-то не хватило отваги сфотографировать тебя ещё раз. Я сделал только одну фотографию, чёрно-белую, потому что эти фотографии самые глубокие. Мне ещё представлялось много твоих фотографий, и какой ты могла бы на них быть, но я не хотел тебя о них просить, потому что и одного сюжета было для меня слишком много.

Это ещё одна история, подслушанная деревом этой осенью…