Без претензий к Творцу, без привязки к значительной дате я пишу тебе письма и сразу бросаю в костёр. Мы выходим в тираж, — говорил мне знакомый издатель. Мы выходим на бис, — говорил мне известный актёр. Только дура-надежда для призрака слишком живая, слишком руки теплы для сидельца посмертных кают. Я поссорился с Городом. В нём замолчали трамваи, фонари не танцуют фокстрот, провода не поют. Раньше было не так. Раньше было вообще по-другому: князь таверны носил в рукаве козырного туза, по велению сердца циклопу лечил глаукому безымянный алхимик, умевший творить чудеса. Тролль дежурил в метро, но не требовал с гномов оплаты. По субботам пожарный катался на гидре верхом. А какие с утра почтальоны носили баллады. Все почтовые ящики пахли цветами и мхом. Сокрушался рыбак, что шезлонг озадачен приливом.
В сентябре у чердачной совы появился птенец. У меня, как назло, настроение было тоскливым. Сдуру крикнул в окошко: заткнулись бы вы наконец.
***
Я действительно крайне измотан, прости, дорогая. Ощущение, словно забрался на некий Эльбрус. Вот пишу тебе странные письма и снова сжигаю, потому что мне стыдно. Твой писарь действительно трус. Чтоб загладить вину, глажу стены, машу светофорам, призываю ветра, колокольчиком медным звеня, и уверен, что в правильном будущем, светлом и скором, Город сможет простить дурака. Город лучше меня. И когда ты приедешь, горгульи качнут головами, сам король перекрёстка наденет парадный жилет — показать тебе Город с колоннами, замками, львами, собираясь прожить в этом городе тысячу лет.