Матовый, тускло блестящий ствол
пистолета
Никогда не смотрел в него
Своим чёрным глазом.

И тонкие чёрточки перекрестий
Никогда не сжимали сердце его
В хрупких, но цепких объятьях,
Заливая тоскою холодной
И нервною дрожью страха.

Он не дрожал от боли
Невыносимой на пытках,
Потому что не было пыток,

Рот раздирающих дикой гримасой
отчаянья. Все было очень просто: он
предавал себя.

Он предавал себя медленно, но
постоянно,
Словно бы погружался в жёлтую жижу
болота.
Трусость подрагивала, будто желейный
студень
И обнимала ноги его, умаляя предать.

А когда приходила совесть-калека,
Волоча за собою флаги кровавых бинтов,
Боли гной источая из переломанных ног,
Руки распухшие в язвах и струпьях
тянулись к нему.

Совесть просила чёрствого хлеба правды
Да милосердия чистый глоток, не
отравленный ложью.
Тогда надевал, близоруко глядя,
Он очки лицемерья
И чистою синью небес покрывал свои
подлые очи.

Угодливо стул подносил он калеке,
Льстиво смотрел на неё, улыбаясь,
Но, вместо хлеба и чистой воды,
Ей подавал лишь изжогу и горечь обмана.

Лживою честностью голос дрожал
И благородным негодованьем к неверью
Звонко звучал высокий слог оправданья.
И, внимая ему, сам уверовал в
собственную непогрешимость.

Так предавал он себя. И честолюбивые
помыслы
Были ему путеводной звездой
В мраке отчаянья.
Он двигался к ней словно слепой,
Не замечая зияющей бездны провала…

Но звезду его ветер жизни разрушил
И, обломав золотые лучи, задул как
лампаду.
В то же мгновенье
Он оказался во тьме непроглядной
И, озираясь затравленно,
Впервые почувствовал,
Как он висит в пустоте и нечем дышать.

Я не знаю точно — где и когда он
исчезнет.
Но то, что так будет — знаю наверняка.
Потому что уже отразилась
Во всех зеркалах его жизни
Вооружённая светом — …