Я не знала, как разговаривать о том, что происходит, с детьми. Дочери 6 лет, с ней пока рано. Сыну 12. С ним — надо.
Я решалась-решалась, но никак.
Малодушно отмалчивалась.
Думала: «Скоро всё закончится, я успокоюсь, тогда и…» или «Вот он сам спросит, тогда и…»
Катя тоже чувствует, что что-то не то. Весь вечер, притихшая, рисовала и лепила. В 9 вечера объявила, что спать хочет. Я даже температуру ей померила — обычно ее к 23 не уложишь! — но температуры не было.
И вот 9−30 вечера, засыпает Катя, без «ушек» уже лежит, не слышит, я прилегла рядом, проводить ее в сон.
Тишина. Темнота.
Заходит сын, спрашивает: «Можно с вами поваляюсь?»
И вот лежим, обнимаю сына, и тут вдруг он уточняет:
— Не пойму, а Китай за нас или против?
О боже. Какая же я дура. Как я могла подумать, что дети в этом инфомационном цунами изолированы от информации о самом страшном? «Раз я не поговорила с ним, значит, он не знает». А он знает — и узнал из других источников.
И теперь еще сложнее говорить.
— У Китая своя заварушка, им не до нас. Ты готов поговорить о…
— О войне? Готов. Поговорить.
— Тебе страшно, Дань? — спрашиваю я.
— Ну, если честно, страшно, но пока не очень, потому что я ничего не понимаю.
— К сожалению, мы все ничего не понимаем. Я себя чувствую как… Как будто это съемки фильма-катастрофы, только я не хочу в нем сниматься, а автору сценария плевать, что хочу я.
— Почему она началась, мам? Ну, война? Дядя Валера сказал, что мы хотим спасти хороших людей на Украине от плохих…
— Дядя Валера? Ясно. Поговорю с ним.
— Мы чипсы ели на скамейке и болтали. И мы сами спросили…
— Дань, ну, официальная версия такая, да. Что мы пытаемся помочь. Освободить.
— А на самом деле как?
— Этого никто не знает. Мы можем отвечать только за то, что видим своими глазами. Но многие не верят в наши добрые намерения. Мягко говоря.
— Ну если мы помогаем украинцам, значит, они нам благодарны?
— Ох, Дань. Всё сложнее. Вот прямо сейчас мы засыпаем в своих кроватях, а там, на Украине, мамы с детьми засыпают в метро. И какой-то мальчик спрашивает маму: «Мам, почему? Почему я слышу сирену? И выстрелы? И сплю в метро? И где мои игрушки?» А маме очень страшно. Они собилась в панике, бежали из дома, спускались в метро в толпе людей, она схватила какие-то бутерброды и чай в термосе, если успела. Они тоже ничего не понимают, не знают, когда этот ад закончится, они обычные мирные люди, и не сделали никому ничего плохого, как мы с тобой. За что им это? И вот мама пытается понять, что говорить сыну…
— И что говорит?
— Ну, люди в страхе паническом, в истерике уже много дней. Они пытаются понять, кто виноват. И иногда им кажется, что виноваты мы.
— Кто мы? Не мы же с тобой?
— Им кажется, что и мы с тобой тоже.
— Но мы ничего не сделали.
— Да. В этом и проблема.
— А что мы должны были делать?
— Я не знаю, Дань. Я не разбираюсь в политике, и не разбиралась в ней все свои 40 лет. Мне некогда было — я детей растила, борщи варила, книжки писала. И это было очень удобно — не разбираться. И мой блог всегда был вне политики. А теперь за три дня я должна резко пройти ускоренный курс истории, чтобы понять, как мы оказались в этом аду, что было и чего не было 8 лет назад, и и чем же я должна была заниматься в жизни вместо детей, борщей и книжек, чтобы не допустить этого…
— Дядя Валера сказал, что мирное население не пострадало.
— Дань, ну как не пострадало… Они уже третьи сутки под звук сирен живут, прижимают к себе напуганных детей. Кто может, бросил дома, жизнь свою привычную, и едет в соседнюю страну. То есть у них как бы взяли жизнь с ее комфортом — и вытряхнули в подземелье метро. Да, они живы и не ранены, физически, но это сложно назвать «не пострадали»… Если у человека не течет кровь, это не значит, что он не ранен. Если у человека нет слез, не значит, что ему не больно.
— Представляю, как им страшно.
— Нет, Дань. Слава Богу, не представляешь… Вот если бы мы сейчас лежали в спальном мешке на полу в метро «Красногвардейская», потому что на соседней улице Шипиловская слышны выстрелы, то наверно, можно было бы говорить про «понимаю».
— Я не хочу войны. Я вот теперь боюсь.
— Никто не хочет, Дань. И бояться — самое нормальное. Нам говорят, что это спецоперация. Что она — не война, а как раз, наоборот — чтобы не было войны. Плохие люди много лет обижали хороших. И вот мы воюем с плохими, чтобы хорошим было лучше. Но эта спецоперация против плохих так рикошетит в итоге в хороших, что получается какая-то чёртова мясорубка, где плохо всем. Даже нам, хотя мы за тысячи километров и в относительной безопасности. Но эти дни лишили мир всех иллюзий о безопасности, я узнала, что ее не существует как таковой, безопасности-то. И в 5 утра ты можешь проснуться от сигнала сирены. Такой кровавый урок о том, как важно ценить жизнь.
— Надо, чтобы они договорились. Президенты. Почему они не поговорят?
— Не знаю, Дань. Никак не поговорят, да. Есть ощущение, что всё вышло из-под контроля. А нам говорят, что это не война. Но при этом там танки, истребители, сирены, напуганные люди, фото разрушений… Чем тогда спецоперация от войны отличается, я не понимаю…
— А кто-нибудь понимает?
— Из нас, мирных людей, думаю, никто. Нам никто ничего не объясняет. Я вот слушаю наши официальные сводки. Там говорят: сбито столько-то самолетов и вертолетов, уничтожено столько-то катеров, поражены столько-то объектов: аэродромы, узлы связи… Вот как мне реагировать? Радоваться? Сбитым самолётам? В 21 веке? Я не умею радоваться такому. Там же люди внутри. Они погибли. Хотите сказать, что это все плохие люди? Они летели убивать хороших, а их убили раньше? Или что происходит? От этого рождается страх и растерянность.
— А в блоге ты сейчас что пишешь, если ты о политике не пишешь?
— Что бы я сейчас не написала — всё кому-то не понравится. Писать о мирной жизни — это как дразнить тех, кто ее лишился в одночасье. Я стараюсь писать о своих чувствах. А еще я — блогер с открытой личкой. Многим кажется, что как только они кинут мне сто ссылок на свою правду, я начну писать правильные с их точки зрения вещи. И моя личка разорвана абсолютно противоречивыми призывами, фотографиями, видосами, манипуляциями, фейками. Я совсем запуталась. Не понятно, что читать, кому верить… Но самое страшное — что люди ссорятся. Как враги. Мирные люди с обеих сторон. Не могут простить друг другу свой страх. Воюют друг с другом в соцсетях. Хотят, чтобы авторы сценария прекратили войну в стране, а сами не могут прекратить войну в комментариях… Надо же с себя начинать. А люди пишут всякие гадости и проклятия друг другу…
— Тебе пишут?
— Пишут, Дань. От страха пишут. Они же не могут написать… автору сценария. И поэтому пишут мне. Со мной проще всего «воевать», я сдачи не даю, плачу и сочувствую…
— Ну скажи им: «Что вы на меня напали, я же вам ничего плохого…»
— Ну, тут знаешь как… Люди с самой категоричной позицией — по обе стороны баррикад — громко кричащие, кого ненавидеть правильно, заявляющие, что мне нужно сделать, диктующие, что мне нужно думать — для меня самые неубедительные… Никого еще в свою веру не завербовала ненависть. Я поняла, что любовь — самая убедительная коммуникация, но с этим сейчас прям сложно, дефицитно.
— Мама, как думаешь, кто победит?
— Никто. В войне нельзя победить. Все проиграют. Мы еще долго будем бояться и смотреть на небо, вжав голову в плечи. И из экономической блокады выкарабкиваться десятилетия. И нас весь мир считает агрессорами, и дружить с нами не хочет.
— Что ты со мной, как с маленьким? «Дружить не хочет»…
— Так ты же мой маленький. И всегда будешь моим маленьким. Даже в сорок лет.
— А скоро все это закончится?
— Скоро. Скоро весна и мы все очнёмся, — кивнула я уверенно, как могла.
А что ещё я могу сказать ребенку?
Потом сын спать пошел, зевнул и сказал: «Спокойной ночи».
Где-то прочла, что в арабском языке нет фразы «спокойной ночи», есть та, что переводится дословно: «Пусть тебя разбудят хорошие новости».
Вот я всем нам этого желаю…
На фото — табличку в метро вчера сфоткала.
Какая-то она актуальная сегодня. Луганская улица в одну сторону, а Товарищеская — в другую.