Мне стукнуло тогда почти четыре.
Мы жили в скромной маленькой квартире
с ковром на стенке, люстрой и трюмо.
Ещё не говорили: «Юр, прости нас».
И вечерами слушали пластинки
на магнитоле, вечной как ремонт.
Хранила мама выкройки на кальке.
Чтобы игла не прыгала — мы клали
кирпичик стёрки на спину игле.
Дорожки звуковые прямо к солнцу.
Безумно папе нравился Высоцкий,
а мне варенье, ряженка и хлеб.
На лоджии всегда валялись шины.
Хрипящий голос пел нам про вершины,
которые зачем-то надо брать.
Смеялся папа: «Понимаешь, Ромка?»
Мне представлялось — великан огромный,
которому рогатый черт не брат,
берет с верхушки самый белый камень
ужасно великанскими руками,
Скользит, не останавливаясь, вдаль.
И сразу вмиг становится счастливым.
И видит в камне облако и ливень,
и снег, и города, и вертикаль.
Когда я вырос — желторотый чибис,
то много разных гор со мной случилось:
Тибет, Кавказ, Урал и Жигули.
Со мной случились тысячи названий.
Купались в море звезды, словно в ванне.
Костёр на берегу. И ветра всхлип
студил мне кожу, охлаждал мне тело.
Теперь таскаю камень, самый белый,
в кармане джинсов или в рюкзаке.
И если смерть — проворная синица,
за камешек мне многое простится.
Не знаю, где, пока не знаю, кем.
Но точно знаю, что хранит булыжник:
драконье пламя, цвет весенней вишни,
ирландский клевер, вересковый мёд,
людей, косы песчаную полоску.
Ребёнка, уцелевшего во взрослом.
И этого никто не отберёт.