Так мне думается
…
Константиныч, ну никак я не возьму в толк, с какого перепугу тут все тебе советуют отдыхать? Не слушай никаво! Слушай Маяковскова Вы Вы. Он говорил ить как? А вот как: «Пахай всегда. Пахай везде. До дней последних донца. Пахай, и никаких гваздей, штоп мне не уколоцца.»
Вот так и ты. Пахай!
Расскажу-ка я тебе, как сосед по даче, дед Еремеев (ему уже 87 тогда было) учил моего батона:
— Сурёжа, никада не прекрасчай любить женщинов. Вот вазьми миня. Мая Марея женсчина сурьёзная, а ито панимаит толк в любови. Мы с ей да прошлова года никак не меньш, чем по пару разов на дню стыковку производили. Чисто для здоровья. А тут што-та я видеть плоховато стал. Пашол, дурень старый в полуклинику. Дукторица спрашиваит миня:
— Дедушка, а вы случаем не пьёте водочку до сих пор?
— Пью, дочка, а хтош её не пьёт?
— Так вы, может и курите ещё?
— Да не сильно, — говорю — пачки полторы папиросов за день всево-то. А в войну так и трёх не хватало.
— Вот-то вы шутник, — дохтурша пискнула, — так, может у вас ещё и с женщинами отношения не прекращены?
— А как жеш их прекратиш-та, когда оргазизьм требоваит, — говорю — только пореже типерь уш как-то всё. Пару раз за сутки и всё тут.
— Это, что ж, теперь «поменьше» называется? — удивилась пигалица — а сколько же было «не поменьше»?
— Дык это по-разному всяко. Когда под боком своя, так всякий раз, как захотелось.
— А сколько же вам хотелось, дедусь? — не унимается духторица.
— Ну скоко-скоко… Развеш я считал? Может когда и по пяток только разков, а так всё поболе. Так исчо я ш не забывал и соседкам помочь в беде. У их же у многих мужиков поубивало, вот и приходилось мне за полсела трудиться. Сколь детей внуков наплодилось, я уш и счёту не знаю.
— О-о-оооох! — разъубивалась дохтурша. Ну, а хотите, чтобы зрение у вас в порядке было. Вот вы весь свой потенциал жизненный и поисчерпали, по соседкам бегая.
— И што ж типерь делать-та мне, касатка? — спрашиваю.
— Выход простой. Надо со всем этим как-то поостеречься. И прекращать. И пить, и курить, да и с женой тоже… Поди, замучали женщину. Ведь не девочка она у вас.
— Не девочка. Факт. Восемьдесят пятый годок надысь справили.
— Нет! Вы просто сумасшедший, дедушка! Да как она вас терпит-то, не понимаю? Ей-то ведь это точно уже не нужно.
— Почему ж не нужно-то? — спрашиваю.
— Да физиологически женщина в таком возрасте не готова принимать партнёра. У неё же всё усохло давным-давно. Или вы таких элементарных вещей не понимаете?
— Чиво это усохло? — спрашиваю — Очень даже ничево не усохло. Как поглажу как нада, мигом мокрая становится.
— Ай, дедушка! Хватит фантазировать! — говорит. — Короче, хотя бы на месяц, вам нужно притормозить со всеми вашими играми, а там в динамике посмотрим, как лечение пойдёт.
— Ну, — говорю, — месяц может как и сдюжу. — Только уж на большее не уговаривай, дочка. Я ж не железный, хоть и осколков во мне с войны ещё полно сидит.
— Ну и как, — спрашивает мой батон, — выдержал, Фролыч?
— Так я ж тебе, Сурёжа, пра то и говорю — никогда не прекрасчай женщинов любить.
— То есть ты, дед, не прекратил?
— Да кабы! Именно, што прекратил. Думал, што тока на месяц. А оно оказалось насовсем. После полуклиники пришёл домой, Марее всё опсказал, та повздыхала, ну, говорит, нада, так нада. Ну и на диван миня атодвинула. Сперва хотелось — мочи нет. Всю ночь шубуршился, всё думал, а ну иво, зрение то, когда организм весь балит и требуит своево.
Потом думаю — или я не мужик, и силы у меня нет, штоп подождать каких деньков тридцать? Потом попривык. Вроде и ничево так стало. А то после любови серце так к горлу патскочит, аж ни дыхнуть бывало. А тут вроде не нада лишнево трудицца. И серцу отдых какой ни есть. А потом и замичать перестал Марею. Вроде как мебель. Есть и ладно. Нет и не помер бы.
— Ну и дальше-то чего?
— А чиво-чиво? Походил я месяц к той духторице, попил каких-то лекарствов, попромывала мне Марея ейными настоями глаза. Месяц так ходил. Кончился месяц. Спрашиваю:
— Ну, теперь можно-то хоть мне выпить, да к Марее на кровать перебирацца?
— Что с вами поделаешь, — говорит, — если никак без этого, так перебирайтесь.
— Ну и?.. — не терпится батону.
— Што ну? Вот я ж говорю — не прекрасчай! Ни на месяц, ни на полмесяца. Ни на час, нафиг! В нашем деле оно што главное?
— Что? — улыбается батон.
— Практика, Сурёжа! Прак-ти-ка! Как остановил канвейир, так фик ты иво опять запустишь. Сдох мой канвейир. Вот што.
— Ну, а зрение-то хоть восстановилось?
— Да какое там!.. — загрустил дед. — Исчо хужее, чем до дохтурши видеть стал. Вот я, знаешь, что думаю себе, Сурёжа?
— Что?
— А может эта дохтурша сама какая больная, и мужика у неё отродясь толковово не было, зато она и мне жисть попортить захотела, со зла на всю нашу мужицкую сущность? Вот я чиво думаю.
Вот такая история, Константиныч!
Так что не прекращай любить женщинов! Никогда! Даже на полчаса! И стихи для них пиши всегда и с удовольствием и никого не слушай, кроме собственного сердца.
Так мне думается.