Зашла в кафе, чтобы перекусить. Свободен был только один столик, зато возле большого окна. Присела, сделала заказ. В зале играла музыка — Тони Брэкстон, Spanish guitar. А рядом — компания крупных, грубых мордоворотов. В кожаных куртках все пятеро, двое — жуют не то спичку, не то зубочистку, еще один — постукивает ножиком по столу. Самый седовласый — что-то перетирает про документы, договорняки, оставшийся, пятый, то и дело разводит руками в стороны, что-то оправдывается. Меня тут же накрыло волной девяностых с их специфическим запахом, и я поспешила отвернуться к окну.
Осень тогда, в те годы, всегда была золотая. Даже в нашем протухшем от курева городке. Почему-то мне запомнилось именно так. Мы до глубоких холодов собирались в посадке на окраине города, а там — бесконечная россыпь золотистых листьев. Шуршат под ногами, словно вечное богатство. Красиво — не передать словами. Мы собираемся на одной из полянок, кто в чем, куртки у всех большие, странные, поношенные, от старших братьев-сестер или родителей. Учителя, как всегда, неправы, впрочем, как и все взрослые вообще. Самый классный в компании мальчик (по моей версии) перебирает струны. Костяшки у него сбитые, глаза — темные, и уже есть щетина. Я наблюдаю за ним и очень хочу оказаться на месте его гитары, в его руках. Но молчу. Мы все молчим, потому что нам по тринадцать или около того, и мы еще не знаем, что сказать друг другу в такие моменты, когда действительно важно. Мы прячем наши слова в осени, в золотых шуршащих листьях.
Официант принес мой заказ, мордовороты окончили свои переговоры и технично удалились, я принялась за еду. Столько всего изменилось с тех пор. Мы обросли морщинками, машинами, опытом, бывшими, нынешними, расписанием и деликатными темами. Я вышла из кафе.
В глаза ударило октябрьское солнце, под ногами зашуршали листья. Золотые. Совсем как тогда. Столько всего изменилось с тех пор и одновременно — не изменилось ничего. Осенью все также безумно красиво и мы все также не знаем, что сказать друг другу, когда действительно важно.