Ты выходишь на склон. Истончается день. Тени ищут длину.
Оседая в глазах, истекая теплом, солнце глохнет в пыли.
Ты выходишь один, за тобой — только тень в неотвязном плену.
Ты выходишь на склон, и на склоне стоят ковыли.

Ты увидел ее, эту странную жизнь, ты стоишь, замерев:
Словно духи земли отыскали ходы в каменистой коре
и выходят, струясь, обретая длину и ловя ее след,
как слепые огни на незрячих свечах, лижут свет.

Вспоминая на вкус, вспоминая на слух, вспоминая на цвет
и стелясь на ветру, они гладят его своей узкой рукой,
осязая размер, ощущая тепло, обоняя букет,
умеряя печаль, утишая тоску, обретая покой.

И скользит по лучу серебристый лучок, травянистый смычок,
и вдевается звук, и снуется мотив, и сплетается песнь.
Ты услышишь ее, если ляжешь на склон, если ляжешь ничком
и забудешь о том, что на свете еще что-то есть.

Это странная песнь: удлиненный мотив, исчезающий звук.
Она гладит лицо, она лижет глаза и касается рук,
расширяет печаль, будоражит тоску, отнимает покой
и по сердцу скребет волокнистой своею рукой.

Эта песня уже не отпустит души, не покинет ума;
и осядет в крови, что тебе ковыли, колыхаясь, поют:
Ты на склоне стоишь, склоне дня или склоне холма,
или жизни своей. Ты на склоне стоишь. На краю.