Во время войны мы, случалось, болели голодом, но никогда нам не было так плохо, как в первом послевоенном году. К ноябрю кончились жалкие запасы пшена, а муки оставалось чуть-чуть — на дне литровой банки.
Хлеб покупали по карточкам. На всех нас — маму, бабушку, сестру и меня — полагалось полтора килограмма в день тяжелого с мякиной хлеба. В магазин за ним обычно ходил я. Наградой за это был маленький довесок. Его я съедал по дороге. Но это не совсем точно. Я не ел его, а сосал, как конфету, и глотал хлебную кашицу, образовавшуюся во рту. Но все это было при одном условии: довесок должен был быть маленьким. К довеску побольше, выходящему за рамки моего понятия «маленький», я не дотрагивался и очень огорчался, если это случалось. Я нес хлеб домой и постоянно глотал слюну. Я нес хлеб домой и постоянно трогал в кармане хлебные карточки — не дай Бог их потерять, потому что однажды я их потерял (скорее всего украли), и семь долгих дней мы голодали больше, чем обычно. Мне и сейчас вспоминать это страшно.
Кулинарные «шедевры» того времени мне памятны до сих пор. Суп «блуждающие звезды» — в нем плавало несколько крупинок, которые никогда не могли столкнуться, как не могут столкнуться звезды.
Бабушка покупала на базаре картофельные очистки — их продавали ведрами как корм для свиней. Они были тонкими, как папиросная бумага. Сейчас, спустя более полувека, когда чищу картофель, ловлю себя на мысли: нам бы тогда такие сытные очистки. Бабушка их тщательно мыла и пропускала через мясорубку. «Оладьи» из них были омерзительно невкусными.
Однажды, когда я вернулся из школы, в доме ничего не было — ни супа, ни «оладий». И дров не было. Была только вода в ведре, покрытая тонким льдом. Озябшими пальцами бабушка достала из кошелька последние десять рублей.
— Пойди и купи себе что-нибудь…
Губы ее дрожали, и сквозь слезы она добавила:
— Вот такие, внучек мой, хануке-гелт…
— Боже мой! Не надо так волноваться — он будет жить, — бодро ответил я.
Бабушка с удивлением посмотрела на меня, потом, вспомнив, засмеялась.
Эту историю я много раз слышал от мамы. В 1919 году петлюровцы потребовали «контрибуцию» со всех дворов Братской улицы. Когда срок уплаты истек, а сумма «контрибуции» была непомерно большой, они начали свой кровавый путь, расстреливая председателей домовых комитетов. А дедушка был председателем. Бабушка уложила его в постель. На лоб — мокрое полотенце. На принесенный из кухни табурет выложила лекарства.
Их было трое. Они вошли во двор, и соседи показали им на нашу дверь.
— Где председатель? — сиплым, пропитым голосом спросил старший из них.
— Проходите, проходите, — приветливо сказала бабушка и усадила старшего у постели больного.
Остальные сели поодаль. Бабушка сняла с головы мужа полотенце и, намочив, положила снова на лоб.
— Дэ гроши? — нетерпеливо спросил один из тех, кто сидел поодаль.
— Господа, — сказала бабушка, — он выплатит все до последней копейки. Пусть только у него пройдет тиф…
Сидевший возле больного петлюровец вскочил. Он оцепенел. Его выпученные пьяные глаза наполнились ужасом и некоторое время оставались неподвижными.
— Что?! — с трудом вытолкнул изо рта.
— Боже мой! Не надо так волноваться — он будет жить. Доктор Фейгин сказал, что у больного наступил кризис, — это слово она от волнения произнесла по слогам. — Вы знаете, что такое кризис?
Они не знали, что такое кризис, но они очень хорошо знали, что такое тиф. С перекошенными лицами они бросились бежать. Один из петлюровцев, сбегая с крутого крыльца, упал, и его мат, замешанный на страхе, возвестил всему двору о победе моей бабушки.
На Житнем базаре пахла и шумела жизнь. Я вошел в нее и почувствовал себя волком, почуявшим добычу. По запаху я легко нашел место, где торговали колбасами. Они лениво грелись на огромных сковородках, стоявших на жаровнях — ведрах, обложенных огнеупорным кирпичом, с огнедышащим древесным углем внутри, — тихонько шипели и неустанно источали волшебные запахи сытости. Запахи завораживали, кружили голову и отравляли плоть несбыточными желаниями.
— Тетя, — спросил я у дородной, вскормленной на этих колбасах женщины, — сколько колбасы можно купить на десять рублей?
Она показала, и я понял, что мне здесь делать нечего.
В центре базара была небольшая толкучка. Здесь торговали хлебом. Нервно. Из-под полы. С оглядкой. Торговать хлебом запрещалось — это считалось спекуляцией. Буханка стоила сто рублей — целое состояние. Мама за месяц работы получала триста. Хлеб продавали и кусками. Ломтик стоил десять рублей.
Я вспомнил, что рядом с базаром есть «Чайная», и, полный надежд, вошел в нее. Тщательно изучив меню, особенно его затратную часть, понял, что на мои деньги могу заказать только суп. Когда официантка поставила передо мной тарелку едва теплой водички, я пожалел, что не купил ломтик хлеба.
За мой столик сели два мужика. Один высокий, широкий, заросший рыжеватой щетиной, со сбившимися волосами на голове. Другой — мелкий, серенький, невзрачный, суетливый. Оба они нырнули в свои мешки, поставленные между коленями, и достали всякую снедь. По ней я определил, что это марсиане, потому что у землян не могло быть столько вкусной еды.
— Что ж ты, хлопчик, ешь без хлеба? — спросил высокий марсианин.
Глупее вопрос задать было трудно. Я промолчал.
— Ешь, — сказал он и рядом с моей тарелкой положил краюху хлеба.
Хлеб был необыкновенный — круглый, с глянцевой коричневой корочкой, удивительно пахучий. Такой хлеб я видел иногда в кино. Отломил кусочек в месте корявого разлома корки, и он захрустел на зубах. Более приятного звука я не помнил.
— Спасибо, — пробормотал я и продолжал пить свой суп без хлеба.
И здесь произошло чудо: этот марсианин понял меня.
— Ешь, — снова сказал он и на краюху положил небольшой кусок хлеба, равный обычному полновесному довеску. Я жадно вгрызся в него и быстро съел. Когда я допил суп, встал и, глядя ему в глаза, поблагодарил. Он кивнул, и я пошел к выходу.
— Эй! — сказал он.
Я вернулся. Он постелил на столе газету и высыпал в нее две горсти печенья.
— Заверни.
Я завернул печенье и еще раз поблагодарил.
— Все будет хорошо, пацан! — сказал он.
Его пророчество сбылось — мне хорошо до сих пор. Иногда я задумываюсь: почему мне хорошо, а людям, живущим лучше меня, не очень? Не знаю… Может быть, потому что никогда не забываю «оладьи» 1946 года и краюху хлеба с печеньем, сделавшими меня счастливым.
Вечером, когда вся наша семья села за стол, бабушка нарезала принесенный мною хлеб, рядом положила печенье, заварила чай из шиповника, в старинный подсвечник поставила свечу и зажгла ее.
В нашу озябшую квартиру вошел светлый праздник Ханука…