Одна почти тридцатилетняя поэтесса
(если хотите поэтка
или даже поэтиня)
считает так:
если писать мрачные истории,
если искать в себе тьму
и пестовать личный ад,
то больше шансов на отклик
шестнадцатилетних девушек,
узнающих в стихах себя.

Другой — краснощекий молодой поэт
(тут, уж простите,
без феминитивов)
с круглым улыбчивым лицом
на людях
старательно делает грустный взгляд
и читает что-то пропитанное тоской
про алкоголь, проституток
и безысходность бытия.
Ему нравится ловить
восхищенные взгляды поклонниц:
«Ах, он такой необычный,
такой загадочный и непонятый миром.»

И когда кто-то спрашивает,
а о чем пишешь ты?
Разве не об этом?
Разве ты не такой же?
Я вспоминаю о таксисте,
который вез как-то летней ночью,
рассказывая о том,
как приехал из невообразимой
южной провинции,
устроился в шашлычку
где-то на севере города
и готовил вкусный шашлык.
Без обмана, вкусный.
И был счастливым,
делая свое дело хорошо.
Но вскоре хозяева
стали закупать мясо все хуже
и урезать порции, поднимая цены.
Он не смог продолжать.
Ушел.
Пробовал в других местах —
везде одно и то же.
Теперь таксует,
а готовит для друзей и близких,
потому что лучше уж так.

И когда мне в ответ раздается:
«Да что ты несешь?
Какой таксист? Какой шашлык?»
Я отвечаю:
«Вы не поняли смысла.
Да и вообще,
какой из меня поэт, если я
практически тот же таксист?»

Алекс Брут