Урбанский Женька, чёрт зубастый,
меня ручищами сграбастай,
подняв, похмельного, с утра,
весь напряжённый, исподлобный,
весь и горящий, и спалённый
уже до самого нутра.

В рыбацкой кепке, грубом свитре
ты появись, разбойно свистни,
как в нашей юности, когда
без славы жили мы и грошей,
но жизнью всё-таки хорошей,
горя — не то чтобы коптя.

Да, были мы несовершенны,
но в нас кричала оглашенно
по совершенству маета.
Мы баб любили, водку дули,
но яро делали мы дубли,
сгорая так, что дым из рта!

И там, в пустыне азиатской,
на съёмке пышной и дурацкой,
среди, как жизнь, зыбучих дюн,
ломясь всей кровью, шкурой, шерстью,
как сумасшедший, к совершенству,
ты крикнул: «Плохо! Новый дубль!»

Искусство — съёмка трюковая,
та трюковая, роковая,
где выжимают полный газ.
От нас — поэтов и актёров —
оно, как Молох, ждёт повторов —
всё совершенней каждый раз!
И всё смертельней каждый раз!

Пусть незаметна будет дурням
грань между каждым новым дублем,
пусть нам захватывает дух,
пусть мы у пропасти, у края,
но, на последнем погибая,
мы побеждаем первый дубль!

Так ты упал в пустыне, Женька;
как победитель, а не жертва.
И так же вдаль-наискосок
тянулись руки к совершенству —
к недостижимому блаженству,
хватая пальцами песок…