Как-то раз Бетховен решил умереть.
Но не умер.
Вернее, — умер, конечно. Через тридцать лет.
Сейчас бы ему сказали — слушай, ну это не дело. Давай сходи к психотерапевту.
Но, во-первых, тогда с психотерапевтами была напряжёнка, а во-вторых, даже если бы он и пошёл, психотерапевт сразу бы спросил — какие у Вас, Людвиг, отношения с родителями? А отношения с родителями у Людвига были так себе — мама у него умерла, а папа все детство делал из него вундеркинда — с папой Моцарта соревновался.
Это была изначально провальная затея — Моцарт был умница и солнышко, гастролировал и улыбался. Он был совсем другого формата ребенок. А Бетховен был хмурый и лохматый, и на папу огрызался. А папа его бил.
Короче, психотерапевт бы наверное просто разбогател на этом деле.
Но психотерапевта у Бетховена не было.
Поэтому, как человек европейский и культурный, он решил написать завещание — нельзя ж умирать без завещания.
И как это часто бывает — когда он изложил свои проблемы в письменном виде, ему как-то полегчало.
Ситуация у Бетховена была, прямо скажем, не айс.
Шестой год он боролся с глухотой, старался не падать духом, но как тут не падать? Он лечился — и все мимо. Скрывал — его принимали за сумасшедшего.
На личном фронте тоже была засада — Джульетта (да, ее звали Джульетта) — ушла, причём так пакостно ушла, как не все и умеют.
‘‘Я люблю тебя, ты гений, но ты уже признан, я нужнее другому…‘‘
Что надо с такой барышней сделать? Правильно, надо ей посвятить Лунную сонату.
Издатели и друзья будто сговорились — что-то, Вы, Людвиг, непонятно писать стали. Слушать трудно, публика скучает. То ли дело раньше. И денег платить стали меньше.
Бетховен как раз находился на переходе к своему зрелому творчеству. Но это уже сейчас, через двести лет, все знают. А Бетховен тогда был не в курсе, что он на переходе, а просто грустно ему было и тревожно, почему его вдруг перестали понимать.
И вот он сидел — одинокий, глухой, непонятый и без денег.
А умирать всё-таки передумал.
И как хорошо, что он передумал, правда?
Послушайте семнадцатую сонату — вот как раз на ней он и передумал.
Если бы Бетховен не передумал, мы б остались без Авроры. И без Аппассионаты. И без трёх последних сонат. И без Хаммерклавира.
Хотя кого я обманываю — Хаммерклавир мне не жалко.
Лист и Черни остались бы без Учителя.
Евросоюз — без гимна.
Половина струнников — без работы.
И миллионы бы не обнимались.
И никто бы так и не узнал, как судьба стучится в дверь.
Ужас, да?
Поэтому мы теперь можем радоваться с утра до вечера.
Что Бетховен всё-таки передумал.
Кто радуется вместе со мной?