Говорят мужчины не плачут. Неправда, плачут и плачут навзрыд.
Через наш полк прошло много ребят. Многие получали ранения. Их увозили в госпиталь и с ними, может быть, когда-нибудь и встретимся. Некоторые были убиты при боевых операциях. С ними прощались торжественно. На полковом, приспущенном знамени траурная лента. Перед строем наш командир говорил речь, хотя это было запрещено и могли очень строго наказать. Но командир никого не боялся, говоря, что хуже уже некуда, а ребят нужно достойно провести в последний путь: ведь кроме нас и их родных о них никто никогда и не вспомнит.
Это были тяжёлые минуты для всех: и новобранцев, которые пороха не нюхали, и старослужащих, которые не первый раз стоят в таком строю, и офицеров, которые чувствовали вину, что не уберегли пацанов, и командира, на плечах которого лежала ответственность за нас всех.
Нам всем было тяжело, горько, и обидно. Мы понимали, что с этими ребятами, с которыми столько пережили, делили сухарь, патрон, смеялись, огорчались — мы уже никогда не встретимся. Не знаю, где командир брал слова, чтобы утешить, но это у него как-то получалось, хоть горечь потери оставалась.
А время тикало, жизнь двигалась вперёд, и служба проходила, хоть и не мимо, а с нами, но шла.
И вот, к нам залетел «Воробушек». Вообще-то непонятно, как это «чудо» попало в наш боевой полк, где ребята под два метра ростом и весом около центнера. А тут руб пятьдесят семь высоты, полтинник веса, детская наивность и никакой боевой подготовки. Но мы его все сразу приняли в свою команду и полюбили: кто как младшего брата, а кто постарше — как сына.
Понимая то, что этот «Воробушек» (фамилия у него Горобець, что в переводе с украинского — Воробей) залетел не в тот двор, мы все заботились о нём с особым вниманием. На кухне ему старались подсунуть что-нибудь вкусненькое, а сестрички с санчасти всё время тыкали витаминки. И все оберегали как могли. А, уж понимая, то, что этот «цыплёнок» вообще не сведущь в женских вопросах, постоянно подтрунивали над ним на эту тему. Он же, на все наши шутки подобного рода, отвечал одинаково багровея, как наше полковое знамя, и всегда по-украински: «Да я знав про цэ. Тилькы нэ хотив казать.» А мы понимали его и без перевода.
Прошло три месяца. С появлением «Воробушка» в нашем полку выяснилась ещё одна особенность: мало того, что он всех нас как-то по-особому сплотил, сблизил, сроднил и без того дружную команду, но за последние три месяца не было ни одного «груза 200»! Даже тяжёлых ранений не было, только лёгкие царапины. В тех условиях, в которох мы находились, невольно задумаешься над мистикой. И мы — боевые ребята! — поверили, что «Воробушек» — наш талисман, и ещё с большей заботой опекали его.
Не знаю, понимал ли он, что к нему относились по особому, а главное — почему именно так относятся, но я никогда не замечал за ним, чтобы он возносился. Он ответственно выполнял все свои обязанности — главным образом по штабу полка. И ни на шаг не отходил от своего друга — здоровенного хлопца, москвича Сафронова, который и взял полное шефство над нашим «Воробушком».
Как-то раз, нам пришлось отойти на вторые позиции. На наш взгляд без каких либо оснований, но начальству виднее, а приказ есть приказ, и мы подчинились. Боевых действий, как таковых, не было, только вражеские стрелки иногда беспокоили. И мы, эти чуть более двухсот метров, преодолели где ползком, где короткими перебежками, без каких либо потерь и быстро.
Но, по привычке, когда все уже были на второй линии, командир взвода капитан Элисошвили — красавЕц грузин! — начал перекличку. Все были без повреждений, то есть — без ранений. Но двоих не досчитались. Ещё раз проверили. Так и есть. Не было Сафронова со своим подопечным, они то, как раз, и принесли со штаба приказ об отступлении.
Капитан сразу же прильнул к полевому перископу и начал осматривать местность. Мы все замерли в ожидании. Наконец капитан оторвался от перископа и, глядя на нас, отрицательно покачал головой. Пойти и осмотреть всё, поискать ребят — это была первая мысль, — но мы сами так поступить не могли: приказа нет, а, что местность простреливалась — это нас мало беспокоило; но нарушить приказ в боевой ситуации — трибунал. А капитан, связавшись с базой и доложив им обстановку, сказал нам, что сейчас «вертушки» накроют огневые позиции врага и мы пойдём на поиски друзей.
Эти пятнадцать минут для нас были долгими сутками. Но мы ждали. Нетерпеливо, но ждали.
— Эй, хлопц, поможть! — послышался слабый голос из-за бруствера
Этот голос с украинским говором мы никогда и ни с кем не перепутаем.
— «Воробушек»! — Обрадовались мы.
Мы начали тащить его в окоп, но он был на диво тяжёл и неуклюж.
Со всей своей силы, своими, по-детски маленькими ручёнками, «Воробушек» тащил за собой плащь-палатку, на которой неподвижной горой лежал без сознания Сафронов.
— Коля! Отпусти! Мы уже взяли его.
— Ага. Хорошо. Добрэ. Хорошо. — Путая украинские и русские слова ответил Николай Горобец.
У Сафронова были простреленны обе ноги, но забинтованы и много крови он не потерял. И ранение в грудь, заклеенное лейкопластырем.
— Коля, это ты его забинтовал?
— Ага. Обработав и забинтовав, как учили. — Опять, путая слова, ответил Коля.
— И сколько ты его тащиш?
— От самого окопу. Там его стрельнули.
Как он смог сделать такое? Где взялись силы у этого мальчугана со Львова? Более двухсот метров тащить неподвижное тело, которое в двое тяжелее и больше твоего!?.
И тут мы обратили внимание, что на щеках Коли были следы от слёз. Он там плакал от отчаяния и бессилия. Но всё равно тащил своего друга, понимая, что оставив его здесь, — это обречь его на верную смерть. Ногти обломаны и кровоточат. И он плакал и тащил. От боли, от безисходности плакал и стиснув зубы тащил. Тащил и плакал. И, вот, всё-таки, победил!
Я думаю, что нашему «Воробушку» силы дала наша братская, боевая дружба! Для этой дружбы нет национальностей и вероисповеданий. Нет частей света и предрассудка. Есть только верность и братская любовь. И больше ничего!
— Сержант Ахметов, отведи «Воробушка», то есть, ефрейтора Горобец в санчасть! — Дал приказ капитан.
Чеченец подошёл к Коле
— Ну, што, джигит, пошли? Молодец! Настоящий герой! Не бросил брата, спас!
— Ага. — Ответил тот. От усталости больше ничего и не мог.
Выстрел мы услышали позже. А вначале увидели, как пуля каким-то чудом нашла путь в бруствере, и, пробив грудь «Воробушка» впилась в заднюю стенку окопа. Коля рухнул замертво.
— Эй, дорогой! Ты што падаешь? — крикнул Ахметов, подымая хлопца.
И тут он понял, что случилось непоправимое и заорал:
— Ну, почему? Почему так? Я такой большой, и в меня не попал, а он такой маленький, и в него попал? Лучше бы в меня попал, я бы выдержал!
… На траурном построении полк, как всегда, стоял тихо. Но только сейчас никто не стеснялся вытирать слёзы, а может это следы от дождя, моросившего? — даже небо плакало! Наш железный командир, непоколебимый батя-полковник, Герой Советского Союза говорил слова, часто сглатывая подкатывающий к горлу комок горечи и сожаления за всех ребят, сложивших свои головы в этой дурацкой, никому не нужной бойне в чужой и далёкой стране…
Сафронов выжил. Ему даже ноги спасли. И он был искренне и сердечно благодарен своему другу, что вытащил его. И с нетерпением ожидал встречи со своим спасителем и родным человеком.
Потом он узнал, что «Воробушка» убили…
Как вы думаете, мужчины плачут?..