Солнце заливает крыльцо, выходящее на маленький городок. Мальчуган читает собравшимся домочадцам письмо с фронта…
Прототипы солнечной картины Александра Лактионова не дождались своего письма с фронта.
[more]
Мало кто знает, что художник Александр Лактионов изобразил на знаменитой картине «Письмо с фронта» реальных людей. А создан был этот шедевр в стенах Троице-Сергиевой лавры, орудийная ниша которой в военные годы была переоборудована под общежитие.
Встреча в лавре
В годы войны Александр Лактионов вместе с Ленинградской академией художеств был эвакуирован в Узбекистан, а потом переехал в Загорск (будущий Сергиев Посад).
Северная стена Троице-Сергиевой лавры в 1930-е годы была перестроена. Арочные проемы заложили кирпичом, коридор разделили перегородками. Получилась большая коммунальная квартира.
Одну из комнат-клетушек и занял с семьей художник.
Замысел картины родился внезапно. Летом 1943-го к Александру Ивановичу обратился с просьбой солдатик, искавший дом своего фронтового друга, чтобы передать его близким письмо. Взгляд художника сразу выхватил и потертую, обгоревшую шинель, и стоптанные сапоги, и треугольник в перевязанной руке солдата. Живо представил, как домашние будут читать послание с передовой. А потом еще много раз перечитывать вместе с соседями…
Солдат-инвалид
Писал полотно художник уже в послевоенные годы. Причем — с натуры. Бывалый фронтовик на картине, который смолит самокрутку, — это 24-летний десантник Владимир Нифонтов. Как вспоминали жители Загорска, Владимир был орлом, — статный, с обворожительной улыбкой. Лактионов изобразил его на картине инвалидом, с палочкой. На самом деле фронтовику посчастливилось вернуться с войны целым и невредимым. Он был глубоко верующим человеком. И, как сам считал, именно вера в Бога спасла его от пуль.
В послевоенные годы Нифонтов преподавал в здешней школе N7 физкультуру и рисование. Ученикам запомнился, как эрудированный, всесторонне развитый человек. Нередко рассказывал школьникам, как воевал вместе с Константином Есениным — сыном поэта. И мог весь урок читать наизусть стихи Есенина, при том, что в послевоенные годы они еще не печатались. Будучи религиозным человеком, регулярно посещал лавру. Одет был, за неимением гражданской одежды, в привычную шинель и гимнастерку…
В лавре Лактионов и приметил фронтовика. Тот без колебаний согласился позировать художнику.
Работал над картиной Александр Лактионов только по утрам, когда светило солнце. Писал полотно около двух лет, за это время художник и фронтовик крепко сдружились. Судьбы их во многом оказались схожими. Владимир рано потерял мать, их с братом воспитывала мачеха. У Александра мама умерла, когда он был еще совсем маленьким, отец мальчишкой не занимался, от колонии его спасло увлечение живописью. По воспоминаниям старожилов, в перерывах между работой над картиной они много беседовали. Владимир интересовался искусством и театром, сам отлично рисовал.
Годы спустя Лактионов, будучи уже именитым живописцем, попытался найти товарища. Но выяснилось, что Владимир Нифонтов трагически погиб на костромской земле, куда переехал, женившись, в 60-е годы. Летом вместе с учениками возвращался с поля подшефного колхоза. Ехал на телеге, восседая на самой верхушке стога сена. Навстречу во всю мощь неслась машина, набитая торчащими во все стороны срубленными елками. Одной из них Владимира сбросило на землю…
Девушка с повязкой
Рыжеволосая девушка с красной повязкой «ПВО» на руке — Ольга Быстрова. Вместе с мамой, бабушкой и братишкой она жила в соседней с Лактионовыми комнате. В 1941 году Быстровым пришлось покинуть родной хутор на Смоленщине. От наступавших фашистов бежали, в чем были. Сначала оказались в Рязанской области, где жили по чужим углам. А потом дядя, который контуженным вернулся в Загорск с войны, позвал их к себе. Маму взяли работать конюхом, дали комнатку. По рассказам Ольги, в коммуналке жили дружно. Кто распахивал на окраине огороды, кто держал в стайках коз — делились и овощами, и молоком.
А в редкие часы отдыха жена художника, тоже Ольга, доставала из шкафа красивые платья, которые привезла из Ленинграда, и наряжала тезку на танцы. Ольгу любили за веселый нрав. Все запомнили, как 9 мая 1945 года она с гармонью ходила по улицам с песнями, пока не онемели пальцы и не сел голос. Но даже шепотом продолжала подпевать прохожим.
Когда Ольга Быстрова позировала художнику, ей было 19 лет. С фронта она не дождалась ни отца, ни старшего брата. Спустя годы узнала, что брат подался к партизанам и подорвался на мине. Где сложил голову отец, так и не узнала. От обоих не пришло ни единой весточки.
Письма с фронта она дождалась только на картине художника.
После того как Лактионовы переехали в Москву, Ольга с родными еще без малого два десятка лет жила в «стене». Работала бухгалтером, кассиром, инкассатором. Родила дочку, усыновила с мужем мальчика Славу. Рано овдовела, жила в тесноте, но жизнелюбия не утратила. Вела свадьбы, организовывала юбилеи, сочиняла стихи, распевала озорные частушки. И никогда не кичилась тем, что позировала знаменитому художнику.
Мальчик и девочка
Мальчика, читающего письмо с фронта, Александр Лактионов писал со своего сына Сережи, девочку — с Риты Лобановой, которая жила по соседству. В начале войны ее семью из Смоленска эвакуировали в Куйбышев. Отец ушел на фронт и пропал без вести подо Ржевом. Тоже, как и Быстровы, долго скитались, пока не получили весточку от тети из Загорска; та настоятельно звала к себе.
Ну, а пожилая женщина на картине — Ритина бабушка. Ей было уже 57, неподвижно позировать, «печься на солнце», ей было нелегко. Чтобы не уставали ноги, она обувала старенькие тапочки. И при каждом удобном случае старалась сбежать в огород.
После войны Маргарита Лобанова окончила химико-технологический институт, работала технологом. Однажды в журнале «Огонек» напечатали на всю страницу картину «Письмо с фронта». Маргарита вырезала репродукцию. Забранная в рамочку, она долго висела у нее в квартире. Когда Лактионов получил за картину Сталинскую премию 1-й степени, часть ее он отдал на восстановление народного хозяйства. А Рите подарил большую куклу в розовом платье. Ни у кого в округе не было такой…
Немного о художнике
Родом художник из Ростова-на-Дону. О своих детских годах и семье он позже напишет: «Отец мой был кузнец, мать — прачка. Любовь к рисованию появилась у меня рано. Эту любовь всячески поощрял и развивал мой отец». Мальчишкой он любил рассматривать репродукции картин в старых дореволюционных журналах, мечтая о том, как обязательно когда-то станет художником.
Отец семейства работал на ростовском заводе, а к концу жизни — на железной дороге. Именно с его легкой руки маленький Саша очень рано начал рисовать. Уже в четыре года он настолько точно и объемно изображал предметы, что на его рисунки и на него самого приходил посмотреть народ со всей округи. Безусловно своей любовью к живописи Лактионов обязан своему отцу, который и сам неплохо рисовал. «Я кузнец, — говорил он, — но ты у меня, Сашок, видать, будешь художником!»
Лактионовы, старший и младший, годы спустя, были безмерно счастливы, когда 16-летний Александр поступил в художественную школу. Сбылось желание отца и мечты сына: «Для меня началась пора светлых праздников в жизни и в искусстве… Ростовская школа дала мне очень много… Я понял, что могу быть только художником и другого пути в жизни у меня нет».
После окончания школы Лактионову пришлось потрудиться и кузнецом, и токарем, и маляром. А в свободное время он упорно писал с натуры. Многие отмечали феноменальную трудоспособность юноши, который на короткий срок сумел создать немалое количество творческих работ. С ними он и отправился в Ленинградскую Академию художеств обучаться живописи, где его приняли сразу и, где ему довелось отучиться целых двенадцать лет — закончив академию с отличием, Александр Иванович сразу же был зачислен в аспирантуру.
Уже на втором курсе он попал в мастерскую Исаака Израилевича Бродского. Этот момент был самым судьбоносным на этапе формирования Лактионова, как художника. В те годы Бродский был не только самым известным художником, а и отменным педагогом. В те годы, что Бродский был ректором академии, он разрешал студентам с любого курса снова переходить на первый, чтобы профессионально освоить живопись.
В то время появились первые критические материалы, которые говорили о том, что при всем идеальном реализме Лактионова в его картинах не хватает души: у персонажей нет характера, психологической выразительности и глубины.
Ходили даже слухи, будто бы врачи-окулисты выяснили, что у Лактионова особое зрительное восприятие окружающей среды. На этот счет один очень крупный в офтальмологии специалист сказал, что у Лактионова совершенно особое устройство глаза. Он мир воспринимает стереоскопически. И от того, что он по-другому видит, он и пишет так же.
В эту легендарную версию «особого зрения», конечно же, мало кто верил. Большинство считали, что, таким образом, прикрывают лактионовский формализм. Но как бы там ни было, художником Александр Лактионов был мощным, создавшим целую галерею потрясающе реалистических портретов и сюжетных полотен. И первое, с чем у многих из нас ассоциируется его имя, — конечно же, «Письмо с фронта».
В дальнейшем эта работа прошла путь, что называется — «от тернии к звездам». Во времена советской власти, чтобы картина дошла до зрителя, перед открытием выставки собиралась комиссия, решавшая судьбу полотен художников. Строгий отбор, где ценились художественность и глубина образов, мастерство и многие другие тонкости пройти удавалось с трудом. На такое рассмотрение строгих рачителей нравственности и идейности в искусстве попало и «Письмо с фронта», выставленное в 1947 году в центре экспозиции Третьяковки.
И вот на этот холст, висевший на центральной стене — набросились буквально все члены комиссии. «Почему? А как показана советская семья на этом полотне? Что это за дом такой, стена с облупленной штукатуркой, проломленное крылечко, люди как-то бедно одеты, женщина в растоптанных шлепанцах? И это мы так представляем советскую семью, советскую действительность?! А как иностранцы будут ходить, и что они подумают о нашей замечательной родине?». Организаторы выставки обомлели, им и в голову не могло прийти, что таким образом, можно судить о картине. Но на всякий случай стали уговаривать и упрашивать возмущенных членов консилиума. Разрешить то — разрешили, только велели перевесить куда подальше.
Голос народа
Картину «сослали» в малый зал, повесили в простенок между дверным и оконным проемом. Но даже в плохо освещенном месте, ее заметила публика и скапливалась у экспоната толпами. Многие, останавливаясь и подолгу стоя, всматривались и плакали. 1947 год… Война только закончилась. Тема была животрепещущей и болезненной, она отзывалась в душе каждого посетителя. Солнечная атмосфера полотна, мастерски выписанные детали придавали картине необычайный реализм. Каждый зритель ощущал себя участником этой трогательной сцены.
Сам же Александр Иванович, увидев, куда втиснули его труд, очень обиделся и расстроился. Но когда он поинтересовался книгой отзывов — был чрезмерно удивлен. В книге что ни отзыв — то о «Письме с фронта», и в каждой записи — восторг и благодарность мастеру. Складывалось впечатление, будто зрители приходили посмотреть только на одну его картину. В итоге, спустя время, именно за это полотно, художник, выбранный народом, получил самую высокую награду того времени — Сталинскую премию первой степени. Кстати, с этого полотна художник впоследствии написал шесть авторских копий.
Лактионов, будучи художником фундаментальным, не только глубоко изучал картины старых мастеров, но и старался перенять некоторые их методы живописи. Он часто применял сложную технику смешанного письма темперой и маслом. Самостоятельно изготавливал краски по старинными рецептами. Холсты грунтовал особым грунтом, позволяющим сделать полотна долговечнее.
А будучи художником разноплановым, Лактионову превосходно удавались и жанровые картины, и портреты, и пейзажи. В наследии художника Лактионова есть и великолепная галерея портретов выдающихся современников, его близких и знакомых.
К слову сказать, Николай Иванович, за свою творческую карьеру немало написал своих автопортретов. И что любопытно, их всех объединяло одно: на них был изображен человек без улыбки. Его современники также отмечали такую характерную черту в облике художника, как-то мрачно смотрящего исподлобья не то на собеседника, не то в внутрь себя…