Майский, сладкий, совсем летний день. Выношу мусор. Несколько баков стоят под общим навесом. В соседнем баке тихо, деликатными движениями роется старушка.

Я стою в стороне, не приближаясь, держа завещанную врачами дистанцию. Старушка с виду «интеллигентная», как принято говорить, то есть на самом деле просто городская старушка из какого-то образованного класса — то ли учительница, то ли библиотекарша. Не бабка, а дама. Курточка цветная, потрепанная. Темная юбка. На вид лет восемьдесят.

Бомжей-то я знаю, бомж всегда в замурзанной одежде, — он же спит где попало; на нем шапочка, от него пахнет. И женщина у бомжа такая же, с опухшим малиновым лицом. Эта — не бомж.

Меня разбирает любопытство. Спрашиваю нейтральным тоном: «Что-то ищете?»

Старая дама оборачивается ко мне. И лицо такое хорошее, и волосы, белые, вполне себе подстрижены. Не лохмы. Голос, так вообще интеллигентный.

«Тут морковку очень хорошую выбросили, — говорит она. — Морковку достаю».

«Хорошую выбросили, надо же», — бормочу я, чтобы что-то сказать, поддержать беседу. Но она понимает меня неправильно. Она решает, что я тоже заинтересована. В морковке.

«Хотите?» — и она поворачивается и протягивает мне хорошую, действительно, крепкую морковку, выловленную ею из гниющих очистков и туберкулезных плевков бака.

Буря чувств, как пишут в плохих романах, захлестывает меня. Она бедная. Она добрая. Она щедрая. Она пришла сюда поесть, к этим заразным объедкам, мреющим на майском солнышке, но увидела во мне человека, который, должно быть, тоже хочет есть и, не задумываясь, поделилась со мной, с незнакомкой, своим обедом.

Первый порыв — дать ей денег, сколько взяла с собой, шестьсот рублей, но я не решаюсь. Боюсь унизить ее. Каково ей — такой деликатной, такой чуткой — почувствовать себя нищенкой, которой суют подачку у помойки? Но надо, наверно, дать. Чтобы она сегодня больше не рылась. Или это оскорбительно? Или лучше зажмуриться и дать?

Насколько же легче дать, чем чувствовать себя виноватой вот в этом во всем, в чем ты не виноват: в ее старости, в ее нищете, в том, что у тебя сегодня день рождения и тебя заваливают подарками любящие люди, и вечером будет семейный обед по скайпу, а у нее ни скайпа нет, ни
обеда.

Нет, какой-то обед будет. Из морковочки.

Я стояла и металась: давать или не давать, оскорблять или не оскорблять, унижать или не унижать, и сердце мое разрывалось на цветные, именинные, праздничные, легкие, мертвые клочья.

Это как у Гришковца. Мне до сих пор кажется, что его «РЕКА» написана только ради одного эпизода. Помните, когда он за лапти даёт деду какие-то несусветные для колхозника деньги, а потом мучается, что этим широким жестом оскорбил человека. Он на бумагу выплеснул то, что не в силах был в себе носить: жгло очень.