Хочу тебя бросить,
как камень в озеро,
но не могу. К утру я сам — выжатый камень,
завернутый в мокрую простыню;
ты на кухне мурлычешь, готовишь еду.
Я проделал в тебе огромную дыру. И попался.
Женщина-капкан с промасленными волосами-зубцами.
Твои соски оставляют вмятины на моей щеке,
как шипы от футбольных бутс.
Я — изумрудный жук
внутри большого пустого шприца,
и кто-то медленно вдавливает поршень —
бежать некуда, а впереди твой пупок,
через который сочится любовный сок,
как сквозь иглу.
Когда я остаюсь один —
бутафория одиночества из желтого картона —
я пишу о тебе, надеясь,
что ты растворишься в словах, как в кислоте;
стрекозой перепрыгнешь из реальности на монитор
(переливаю впечатления, точно донорскую кровь
невидимому раненному божеству).
В минуты страсти
мы вдвоем внутри одной горячей кожи:
ворочаемся, обвиваемся,
пытаемся растечься друг по другу.
Так близнецы бы в утробе нежно стукались лбами;
когда тебе хорошо, ты разжимаешь когти,
будто перстень — тонкие зажимы,
и роняешь хриплый бриллиант выдоха мне на шею
с благодарностью и остервенением,
с легчайшим отчуждением.
Копируешь маленькую девочку: «Всё, я поела».
Редкостны часы, когда мы вместе. Ты знаешь, что сейчас ходишь
полуголая в моих стихах, ищешь затерявшуюся серёжку или трусики,
снимаешь цепочку, чтобы не путалась в волосах.
Женщина должна чувствовать себя внутри чего-то —
флакона или внимания,
молния в стакане,
цветок, сосущий свет,
яд внутри жала или медуза времени.
Так ребёнок тягает за усы послушного гепарда,
и я ничего не могу сделать,
просто — не хочу ничего менять.
Когда ты голая — эта естественная обнажённость,
точно сабля без рукояти — сплошное лезвие:
за что ни возьмись — за бедра или за волосы.
Ты — Ева, и это ты была змеёй-соблазнительницей,
меня одурачили, и теперь мы вместе
терпим сей немыслимый бред смертей и скитаний,
песочные часы инкарнаций из пустого в порожнее.
Ты хищно ешь жареные крылышки — самка богомола,
и абрис груди притягивает меня сквозь футболку.
Женщина — это сплошное вооружение:
так хочется погладить ежа,
осторожно взять его на руки.
Глядишь — а это граната.
Бах!

И мы, обнявшись на кухне, исчезаем в солнечном свете,
текущем сквозь французское окно,
исчезаем как символ,
как картина, которую медленно протирают ватой,
смоченной спиртом времени.
Идешь к женщине — не забудь
отдать ей половину королевства.