— Знаешь, у меня нет настроения слушать нотации, — Китнисс сидела ко мне спиной и обращалась к траве под ногами.
— Хорошо, постараюсь быть кратким, — я аккуратно присел рядом. Она явно не ожидала увидеть меня.
— Я думала, это Хеймитч.
— Нет, он еще не догрыз свою булку. — Было не так уж легко размесить свой протез на траве. Он был не рассчитан на посиделки на траве. — Что, неудачный день?
— Да так.
Холод в ее голосе заставил меня вздрогнуть. Пришлось сделать глубокий вдох, прежде чем заговорить.
— Слушай, Китнисс, я все хотел с тобой поговорить о своем поведении. Ну, тогда, в поезде. По дороге домой. Я ведь знал, что между тобой и Гейлом что-то есть. И ревновал — еще, прежде чем нас объявили парой. Я был не прав: Голодные игры закончились, и ты мне ничем не обязана. Прости.
Я осекся, увидев ее ошеломленный взгляд. Конечно, она не могла ожидать от меня подобного после того как я воздвиг между нами стену.
— Ты тоже прости.
— Тебе-то за что извиняться? Ты спасала наши шкуры. Просто мне как-то не по душе, что мы шарахаемся друг от друга в реальной жизни, а перед камерами валяемся в снегу. Вот я подумал: если не буду строить из себя… ну, ты понимаешь, обиженного мальчишку, мы бы могли стать… не знаю… друзьями?
Страшное слово сорвалось с губ. Сердце возмущенно кричало протест. После всего, что оно чувствовало использовать это нелепую подмену. Любовь заменить на нелепое, серое слово — друзья?! «Молчи, — приказал сам себе я. — Просто молчи».
— Ладно. — Китнисс никогда не относилась к разряду разговорчивых.
Я вижу на ее лице, какое-то неясное чувство. Ее серые глаза потемнели. Мне кажется или она чувствует… облегчение? Или я опять сам себя обманываю?
— Что — то не так? — Лучше спросить, чем теряться в догадках.
Она опускает голову и щиплет траву пальцами. Молча. Я тоже молчу, движения ее пальцев меня завораживают. Вспоминаю, как эти пальцы сжимаются во сне, как она умывала меня, раненого на арене. Вспоминаю, какими могут быть сильными эти пальцы. Когда-то они были все в шрамах. Но в Капитолии кожу очистили. И теперь она белая, чистая, с изящным маникюром на пальцах. Ее руки, пальцы… Заставляю себя моргнуть. Наваждение исчезло. Не моя. Она не моя. Заговорить удается лишь со второй попытки.
— Ладно, давай потолкуем о чем-нибудь попроще. Представляешь, ты рисковала жизнью ради меня на арене… а я до сих пор не знаю, какой твой любимый цвет.
Китнисс поднимает голову, на губах улыбка.
— Зеленый. А твой?
— Оранжевый.
— Да? Как парик у нашей Эффи?
— Нет, более нежный оттенок. Скорее, как закатное небо.
Интересно, заметила ли она что на выпечке, которую я приносил им домой каждый день, были узоры именно этого цвета? Вряд ли. Не мечтай.
— Говорят, будто все без ума от твоих картин, а я ни одной не видела. Жалко.
Она знает, что я рисую?!
— Так ведь у меня с собой их целый вагон. — Я поднимаюсь и подаю ей руку. — Идем.
Наши пальцы переплетаются. И поблизости нет ни одной камеры. Вот что значит настоящая дружба. Я сделал правильный выбор. Пусть она будет со мной хотя бы так.
— Надо задобрить Эффи, — спохватывается Китнисс.
— Не бойся перестараться, — советую я. Еще бы, ведь я уже извинился за нее. Кинул росток в благодатную почву. Китнисс не придется много стараться.
Возвращаемся в вагон-ресторан. Остальные еще обедают. Китнисс преувеличенно много извиняется, сильно перегибая палку, но для Эффи этого еле-еле хватает. Эффи великодушно принимает извинения. Попутно читает лекцию о пользе неукоснительного соблюдения расписания.
После лекции, еще легко отделавшись, я веду ее в святая святых. В специальный вагон, где хранятся мои холсты. Эти картины могла понять только она. Ведь на них были Голодные игры, подробности понятные лишь нам одним, и она. Везде и всюду она.
— Нравится?
— Мерзость, — Китнисс ежится. — Ты воскрешаешь то, о чем я все это время мечтала забыть. Как тебе вообще удается удержать в голове столько подробностей?
— Я вижу их каждую ночь.
— Да, я тоже. Ну и как, рисование помогает?
— Не знаю. Вроде бы стало немного легче уснуть. По крайней мере, хочется в это верить. До конца я от снов не избавился.
— Возможно, и не избавишься. Как Хеймитч.
Действительно, не зря же Хеймитч ложится спать лишь на рассвете в стельку пьяный и с ножом в руке. Он странный, наш ментор. Но кто останется нормальным став победителем на Голодных играх? Ведь для того чтобы стать победителем нужно убить всех своих соперников. А это по два трибута — парня и девушки — от каждого Дистрикта. Итого 24 человека. Ребенка в возрасте от 11 до 18 лет. На арене. И побеждает лишь сильнейший.
Китнисс все еще ждет ответа от меня.
— Пожалуй. Но лучше уж просыпаться с кистью в руке, чем с острым ножом. Значит, тебе не понравилось?
— Нет. Хотя сделано потрясающе. Правда, — вопреки своим словам она отворачивается от картин. — А ты не хочешь полюбоваться на мой талант? Цинна потрудился на славу!
— В следующий раз, — усмехаюсь я. Ага, талант, знаю я, что ее талант — это стрельба из лука. В этом ей на самом деле нет равных. А не в дизайне. — Подъезжаем. Дистрикт номер одиннадцать.
Родина Руты и Цепы. Я благодарен Цепу за то, что там на арене он спас жизнь Китнисс, даже не зная ее. И Рута, маленькая, худенькая, хрупкая как птичка. Ей было всего одиннадцать. Я вспоминаю наш просмотр Голодных игр в Капитолии. Вспоминаю, как Китнисс украсила мертвое тело Руты цветами. Они были с ней командой. И Китнисс винит себя в том, что не смогла сберечь ее. Не защитила. Рута доверилась ей, а она не успела спасти ее. В Одиннадцатом дистрикте нас ждут семьи Руты и Цепа. Нам надо будет посмотреть им в глаза. И ответить на молчаливый вопрос: «Почему мы, а не они?».
Мы с Китнисс молча смотрим в окна вагона. Перед глазами непривычный пейзаж — везде насколько хватает взгляда бескрайние луга, с лениво пасущимися стадами. И ни единого намека на леса, столь привычные в нашем Дистрикте. И сторожевые башни, каждые несколько метров, высокий забор под напряжением.
— Что-то новенькое. — Замечание вырывается вслух.
Китнисс молчит.
— Интересно, сколько здесь жителей?
Она трясет головой, показывая, что не знает. Я больше не произношу ни слова до прихода Эффи, которая зовет нас переодеваться. Скоро пора выходить.