Это даже не природа, это давняя могила совести,
поросшая сорняками, потому что к ней никто не приходит:
сначала мы говорим о любви, потом мы ссоримся,
а на кухне из крана громко отходят воды,
и рождается что-то, похожее на цинизм и язву,
похожее на боязнь одиночества вне боязни
причинить кому-то боль, повесить кого-то на стену
еще одним минутным сексом, одним трофеем.
До секса я говорю ей: «лучше тебя нет»,
но потом кончаю,
хмуро закуриваю и уточняю:
«лучше, когда тебя нет».
И прощаюсь, не ожидая, что она прощает.
Я стираю ее из телефона, из жизни, из памяти,
в это мгновение женщина превращается в ламию —
теряет веру или какой-то орган,
которым любила, страдала, прощала и помнила.
Становится хищной, безумствует, убивает отпрысков,
пьет красную полусухую кровь на автобусной
остановке, к которой никто никогда не подъедет.
Лишь новорожденная ламия там рычит, воет и бредит,
вызывая у прохожих брезгливость без сострадания,
потому что однажды она была заплачена данью
мне, сметающему в урну ее дорогую мечту,
мне, боящемуся в ту мрачную ночь быть одному.