Я прихожу к А. в дом и чувствую, что я старый хищник, который подошел к самому жилью и глядит на хозяина, вышедшего из дому с ружьем, сидит и смотрит, из темноты, посверкивая фосфоресцирующими зрачками. У меня разодрано ухо, длинная кровоточащая рана на брюхе, лапа с глубоким тройным шрамом от капкана и проплешины в густой шерсти от расчесанных укусов. При этом я смотрю прямо, не мигая. Я бы улыбался, если бы умел. Хозяин кладет ружье.
— Кто ты сегодня? — спрашивает А.
— Я волк, — говорю я.
— Какой ты волк? — спрашивает А.
— Я очень сильный и смелый волк, — отвечаю.
А. улыбается.
— Как прошло твое лето, волк? Мы давно не виделись.
— Оно прекрасно прошло. Я ел, спал, играл, дрался и бегал.
— А это что у тебя? — хмурится А., пытаясь дотронуться до раны на животе.
Я дёргаюсь, отскакиваю от него и отвечаю нарочито весело:
— Это? Это фигня. Распорол об острую ветку.
— Больно было?
— Неа.
— Совсем?
— Ну немножко.
— Что ты чувствуешь теперь, когда думаешь про эту ветку?
— Что я ей благодарен.
А. опускает голову и тяжело вздыхает.
— И всё?
— Да. Она научила меня быть поосмотрительнее.
— А это что? — спрашивает А., косясь на ухо, но не дотрагиваясь, чтобы не пугать.
— Подрался с дикой собакой.
— Как тебе теперь с драным ухом?
— А что, по-моему, круто выглядит. Нет?
— Да уж. Ты знал эту собаку?
— Да. Мы были когда-то в одной стае.
— А теперь?
— А теперь я сам себе стая.
А. смотрит себе на руки и какое-то время подбирает слова.
— Вера, но ведь ты девочка, а не волк.
— Нет.
— Но ведь ты, наверное, любила этот лес, и тебе больно, что он так с тобой обошелся.
— Мне плевать.
— Ты ведь была счастлива в этой стае, и жалеешь, что туда нельзя вернуться.
— Нисколько.
И тут я чувствую, что слезы стоят у меня в горле, но плакать я не могу, потому что я все-таки взрослый хитрый волк, а не тряпка.
А. мой психотерапевт.
— Ты же понимаешь, что до тех пор, пока ты не признаешь, что ты девочка, и ты устала, и тебе нужно плакать и ошибаться, ты будешь для всех волком, будешь одиночкой, будешь пугать деревенских и прятаться от людей с дрекольем. Ты понимаешь это?
— Да. Но плакать и ошибаться — это для слабаков.
— Что с твоей лапой?
— Попал в капкан и просидел там два дня. Думал, сдохну.
— Звал на помощь?
— Выл. Никто не пришел.
— Кто тебя вытащил?
— Сам.
— Но ведь ты хотел, чтобы пришли? Кто должен был прийти?
— Друг.
— Почему не пришёл?
— Пришёл. Смеялся. Сыпал землю в глаза.
— Хотел мстить ему, когда вылез?
— Нет, пусть живёт. Так ему страшней.
— Слишком любил его?
И тут я начинаю реветь, хоть это и для слабаков.
Специально для девочки у А. есть подушка, кружка кофе, салфетки от слёз, тёплый медленный голос и термины. К волку А. выходит в кирзачах, брезентовой куртке, дубленый, с выгоревшими на солнце бровями и показывает, что он без оружия.
Когда я уезжаю от А., первые пять станций по синей ветке я еще девочка, у меня слёзы в горле, три года сильной любви без итога и ни одного защитника в радиусе пятисот километров. Потом я потихоньку снова волк, узкие зрачки, и мне хочется только есть, бегать и ненавидеть, ненавидеть и ничего не ждать.