В тот день не было шума листьев, так нравившемуся Пете. Был пьянящий, радостный и улыбающийся день, вокруг которого не переставали кружиться мотыльками и красивыми бабочками и пели свои бесконечные песни птицы, показывая, что жизнь не кончается и счастья, образовывавшиеся яблоками, грушами и прочими вкусными штучками, прятавшими за листьями, так символично говорили:
— а Счастье еще нужно и увидеть.

Собрав себя, свою несравненную в невозможности сравнения ни с кем, любимую жену и любимое детское человеческое тельце с умом и душой, по имени Фея, в дорогу за город, Петька присел на краешке дивана и задумчиво, голубо-серыми глазами с большими рыжеватыми ресницами, посмотрел на паркет. Паркет был инкрустирован разными видами деревьев и он подумал о том, что деревья ему стало жалко, а яркое солнце бликами порхая по паркету, отражавшись в нём, звало их на улицу, что было весьма странно, в дорогу.
Как же не быть странным обращение — «пошли на улицу», — подумал Петя, что значит дословно, выйти на какую-то улицу, всё это бормотало в его мощном миксере мыслей вместе с действиями.

Они долго думали, как назвать девочку, появившуюся у них и то имя, которым хотели назвать, не удалось и потому им казалось, что они теперь виноваты в том, что не настояли священнику назвать его тем именем, которое больше подходило Фее. Дорога Феи менялась и они с женой об этом знали. Петины мысли уносили его куда-то далеко и возвращались, своими рассуждениями, он как будто исчезал их мира, анализируя поступки, поведение людей, свои, цвета, эпизоды.
— А если бы он не женился на своей любимой жене? — думал он,
— А если бы его мама и папа были другими?,
— А если бы солнце встало с запада?
и так далее, своими рассуждениями он, в результате, генерировал идеи, которые тут же подлежали исполнению и это была его жизнь, наполненная чашка крепкого чая до краёв, жизнь Петра. Иногда в шутку его жена Ксюша, ласкала его уши:
— Ты знаешь, Петька, твоей энергией можно было обеспечивать электроэнергией несколько небольших стран, часть Африки и несколько островов, а он отшучивался
— Жаль, что они не знают, они бы давно меня выкрали, посадили бы на лодку, закрыли чёрной тряпкой глаза и посадили бы тёмную комнату и я давал им свет, — гыгыкал Петро
— Но ты знаешь, Ксюша, как я люблю Солнце и оно меня,
— Чтобы я делал там, я бы умер и очень быстро — бросая вещи уже в машину и параллельно думая о своем. Его научили думать и говорить параллельно о разных вещах и это было очень удивительно, иногда он мог охватить несколько событий, мыслей и идей и обдумывал их, постоянно записывая что-то. Это было бы где-то сотню гигов оперативки и несколько терабайт общего объемы памяти и всё это плескалось и дружило друг с другом. Разговаривая с кем-то о чём-то, он вдруг начинал говорить о другом, такая своеобразная техника мышления давала ему экономить жизнь и решать, решать трудности, встававшие вместе с его любимым солнцем и трелями птиц.

Они приехали за город в их любимый сосновый лесочек, надежно прикрепившийся к церкви 14-ого века, и нескольким постройкам перекошенных славянских домов, прижимавшимися к дорожке для людей. Жители же тех домов упорно считали, что близость к церкви — это дар Божий и Церковь спасает их от всех напастей, но ничего людское им было не чуждо, они также болели, пили паленую водку, страдали и умирали, как и все люди.
На улице поднялся теплый ветер августа, он был так тёпл, что его мощные струи никак не влияли ни на что, а только усиливали этот невыносимо приятный шелест, который Пётр, музыкой Вивальди, и в этом случае он опять тонул в своих мыслях и исчезал некоим образом из жизни, оставался толко физический образ его тела, его же не было, он куда-то улетал, он сам не понимал как это происходило.
И всё-таки какое счастье, это шум высоких лиственниц, огромных столетних дубов, листвы других деревьев в августе, запахи выедающие душу, непрозрачные воздухи радостей, обволакивающие и обрызгивающие, неожиданно, из-за каждого угла поворота тропинки леса.

Итак думал Пётр, — если бы я пошёл направо, то было бы одно, а если налево, то другое, но в конце концов мы вбираем третья, условно — прямо и наша жизнь перестаёт бурлить счастьем и мы начинаем жить ожиданиями, ничего идиотически неприятного и нельзя было придумать. Так как ждем поворота, а там за поворотом опять — ожидание и так далее. Мы постоянно чего-то ждём, при этом иногда проделываем огромное количество разного рода действий и поступков и ничего не происходит и мы начинаем терзаться и нестерпимо мучаться.
Мы садимся за компьютер монитора, ищем в поисковиках или сетях «отдушину» или же часть своей души, не найденную или потерянную и ничего не находим. Опять и опять каждое утро встаем и день начинается по старому — ожиданием чуда выздоровления близкого, а оно никак не приходит, ожиданием правильного и не ангажированного судебного решения, либо просто хоть чего-то, а его всё нет и нет, ожиданием любимого человека, а он всё не появляется или появляется его тень, и в это время мы живем, если это можно назвать жизнью. Ну если бы пошёл направо, то все бы изменилось, ну почему я не пошел направо в тот день, думал Пётр, усиленно закручивая свои мозговые извилины в невообразимые зигзаги извивающейся и шипящей змеи. Ну почему я не поехал туда в тот день, тогда может не было того, что мы называем ожиданием.
В тот момент он и понятия не имел насколько болезненное это состояние — ждать, при этом ты ни на что не можешь повлиять, ну ровным счетом ни на что, ты живешь, смотришь в окно машины, включаешь поворотник, если ты воспитан, и и поворачиваешь не туда и не за тем.
— Что за фигня?, — рассвирепел Пётр. Дорога поворачивает и ты вместе с ней, и что там за поворотом ожидания, никто не знает.

Он вспомнил своё правило, что чем больше действий, тем больше шанс получить желаемый результат, но при этом надо знать, ошибки хлёстко бьют по нервам, измождают тело и иногда наливают его алкоголем, чтобы вытерпеть перезагрузки для достижения целей и потому надо бежать, бежать и бежать, делать ошибки и достигать того, что хочешь и это и есть счастье и это и есть жизнь. Но он никогда не думал, что наступит момент в его жизни, что всё как будто остановится и нужно будет ждать, так противно, словно никогда не сваренный бульон из вкусной баранины, который кипит, вода выкипает, ты доливаешь воду, а ему еще надо вариться, и такое чувство, что он никогда не сварится. Жуткое состояние, его нельзя отнести к несчастью или беде. Это была жизнь амёбы в жёлтом болоте времени жизни, — так считал Пётр, и он ей мог бы жить, от этого его затрясло, но свежий сосновый воздух, напавший на него ветром сознания, пробудил его и он что-то сказал Фее, находившийся на его плечах, которая мило шебечя по птичьи, и слегка пошлёпывала его по ушам и голове, что не надо останавливаться и надо идти.

О как же это было верно и как же над было слушать сознание и предчувствия, движения и время, ну и свои идеи, потоком льющиеся в дела. И знание будущего и настоящее — тоже боль, которую он знал.
Иногда вдруг кажется вот оно сейчас произойдет что-то ожидаемое или в нашу пустую жизнь вольётся свежая струя истиной наполненного натурального сока реальной жизни, но ничего не происходит и все наши действия являются лишь моментным таким пятнышком в придуманного времени, и эти пятнышки тихо угасают мотыльками в ночи, будто кто-то задувает их. Так и хочется крикнуть громко в ночь,
— Ну пожалуйста дайте ему придти тому, что жду, не гасите мотыльков, не задувайте свет, но эхо злобно отвечает Вам несуществующим голосом
— Аааааа… Уууууу… Ээээээ… Вы закрываете глаза, сжимаете руки в кулаки и кричите вновь и вновь, а мотыльки надежды гаснут. И всё только из-за поворота в нужном месте… Не может быть…
А как же душа, ведь ей нужна была какая-то подпитка и потому в жизни есть такое русское слово «отдушина» — ну такое душевное одиночество, которое слишком подавляет. И нужна хоть какая-нибудь «отдушина». Если у человека её нет, то это немыслимые страдания, и вот почему, надо было пойти направо, или налево, — думал он.
— А за поворотом что? — подумал Пётр, — криво скосив рот.
Как же можно лишиться того, что называют частью души, твоей души, где-то бродящей без тебя и ты словно мотылек летишь на свет, а свет не тот и ты бьёшься в стекло, и иногда разбиваешься на смерть, потому что не понимаешь, что там за стеклом нет твоей души.

ФЕЯ

В это время деревья приумолкли, как только услышали невероятно громкий, золотыми колокольчиками, смех Феи, хохотавший от того, что папа не туда сворачивал, дёргая его за левое ухо — он должен был повернуть налево, за правое — направо, а он всё путал, — так думала Фея, громко причмокивая сладковатый фитонцитовый сосновый воздух.
И Фее казалось это очень забавным, но папа снял её с плеч. И стал её сильно трясти за плечи, при этом Фея напевала Аве Марию и получалось очень смешно, некое бормотание молитвы Ангела, такое прерывистое и это было очень красиво, смешно и очень весело.
Смех Ксюши, Петра и Феи летел волнами звуков счастьев по устью речки, бежавшей вдоль тропинки и улетал к пёрышкам облаков. И тут же появилось это невообразимое сладкое, пушистое, и тогда и сейчас, как настоящее итальянское, вкусами кэшью-грецких орехов, мороженное чувств.
— Папа, папочка, возьми меня на плечи, папа возьми меня на плечи, возьми меня на плечи, папа, папочка, возьми меня на плечи, папа, папочка, возьми меня на плечи, — не переставая говорила Фея,
— Папа, папочка, пап, пап, папа возьми меня на плечи — поднимая на него яркие глаза небосвода, Фея продолжала свою песню Ангела
— Конечно, сейчас, — способный прослушать её песню не более 2-х минут, песня была гипнотическая, так считал папа, видимо она взяла её у известного африканского племени Масаи
— Давай забирайся, — смеялся папа Петя, вставая на четвереньки, и Фея удивительно проворно взбиралась в свое уютное седло в котором она провели почти 10 лет. У Петра были разные недостойные штучки в позвоночнике, не позволяющие ему это делать, но гипноз был сильнее и он носил её везде, где-то только можно, в Ватикане и на площадях Флоренции, Эмиратах, Крымских горах, в апельсиновых рощах Сицилии и просто по улицам Москвы
— Папа поехали, — весело звенела Фея и поворачивала папу то туда, то сюда, при этом иногда своими шпорами давала понять, что наездник важнее лошади, хоть лошадь была и папа, вонзая шпоры в его бока, отчего лошадь — папа, вставала на дыбы и бежала, слегка показывая зубы, приподнимая верхнюю губу, делая Фее и себе и лесу с Ксюшей радость, несоизмеримую ни с чем.
— Эгей — эгегей — кричала Фея, быстрее, быстрее, смотри сейчас крутой поворот, — и опять переходя на Масайский язык, звонкими искорками, верещала Фея в уши своей верной лошади.

Поворот, налево, направо, вперед — думал Пётр. Вот если бы не поехали в этот день туда, всё бы изменилось и дальнейшее течение жизни было бы другое. Но мы поехали. Ксюша и Фея были очень рады, забыв от уволакивающего соснового воздуха все идеи папы, — они дружно смеялись и невероятнейшим образом получали истинное наслаждение от жизни, впитывая его всеми порами, глазами и ушами. Безумство Счастья - подумал Петя, неужели у Счастья может безумство, в этот момент Фея пхнула его в правый бок и дернула за ухо
— Вперед, моя лошадка, вперед, — визжала голосом мандолины, Фея
— Иго-го, — сказал Петя и рысью помчался по дороге, уходящей вверх зигзагами,
— Держись крепче, — подхватывая её руками сзади за крепкую спину наездницы, и удерживая, чтобы она не выскочила из седла, потихоньку переходя на человеческий галоп
— Ух, — только и могла сказать Фея, обхватив голову папы и закрыв ему глаза
— Лошади без открытых глаз не могу бежать рысью, — вспылил Пётр
— Ой, ёй, прости моя лошадка — беги быстрее

Взяв за уши Петра, словно за поводья, она вонзила острые шпоры в его бока и они помчались к ближнему, прислонившемуся к изгороди дому, стоящему в яблоневых деревьях, саду.

Они затормозили, так как Фея потянула уши на себя, и сказала:
— Стоп лошадка, — остановив лошадку-папу около церкви. В церковь они не пошли, так как решили просто ей полюбоваться снаружи. Пётр и его жена Ксюша, решили отдышаться после бега по извилистой дороге жизни и дать Фее немного пройти ногами. Рядом с ними была Древнейшая Церковь Успения, она была музеем и заодно можно подышать воздухом сосен и лиственниц и святости. Эта церковь была знаменита тем, что её расписывал сам Великий Андрей Рублев. Точно неизвестно, но фрагменты остались и они их видели и не могли понять как это, ну и что очень сложно писать на стене Божественные знаки и лики. Небольшая часть росписей Рублёва сохранилась на столбах алтарной преграды.

Тем временем, Фея сама, без разрешения зашла в церковь и смотрела на стены, тихо не шевелясь вышла обратно слегка с изменившимся лицом от увиденного. На её глазах были слёзы и отчего они текли никто не знал, так было часто и потом. Они ничего не говорили.
Невдалеке, немного насупившись, что еще август, стояла и плясала ожидающая осень.
Огромный вал, охраняющий древний городок от набегов вражеского населения и прочей человеческой сути, был покрыт огромными липами, соснами и это создавало впечатление чего-то волшебного.

Яблоко

Фея подошла к тому месту, где она остановила своего жеребца около одной большой и красиво раскинувшей свои ветви с яблоками по небу, яблони, обронявшей свои вкусные и сочные плоды на земь. Ксюша подняла яблоко и дала его Фее. Сначала она долго смотрела на него. Затем осторожно стала понемногу подгрызать и вкушать его сочный вкус своими белоснежными зубками, сок тёк по яблоку, затекая и в ротик Феи. Оно было желтоватое, не красное и не зелёное, а именно жёлтое, такое большое и немного волшебное. Яблоко говорило Фее,
— Попробуй укуси меня и я сделаю для тебя всё на свете, чего ты пожелаешь, при этом яблоко улыбалось
— Хорошо яблочко, но почему ты такое жёлтое? — взяла яблоко в руки и начала его вертеть и искать хоть какие-то краски, кроме жёлтого
— Я не жёлтое, Фея, — промолвило яблоко, — я золотое
— Неужели?, — округлила глаза Фея, в которых отражалось золотое яблоко
— Да, а теперь возьми меня и поднеси к солнцу и ты увидишь, что я прозрачное, а внутри меня есть алмазно-жемчужно-сахарная вкусность, серединка совсем прозрачная, посмотри
— Хорошо, яблочко, — и Фея взяла осторожно, будто хрупкий и нежный лепесточек истинной Любви, яблоко и поднесла к солнцу. Через солнечные лучи, было видно, что яблоко внутри имеет не желтый цвет, а бриллиантовый, белого, более прозрачного цвета, Фея ахнула от восторга.

Яблоко оказалось волшебным, внутри него было сахарная внутренность, от которой нельзя было оторваться, видимо Фея знала в 2 года английскую пословицу: «кто яблоко в день съедает, у доктора не бывает». Слюни текли у неё, она их проглатывала, но очень жалела волшебное яблоко, умеющее говорить, быстро съесть.

— Пап, пап, папа, пап, пап пап, папочка возьми меня на плечи, возьми меня на плечи, — пропела свою любимую арию, Фея;
— Конечно, залезай, — как всегда, встав на передние колени, сказала лошадка;
— Поехали, — Фея ухватила яблоко одной правой рукой, другой держа поводья ушей, чтобы не свалиться и лошадка поддерживала её со спины, чтоб её не качнуло назад. Они полетели лёгкой рысью.
— Ой, — Фея надкусила яблоко, — сок от него полился ей в ротик, оказался на языке и волшебным образом осветил всё на свете разными красками и вкус у яблока был невообразимый. Фея даже закрыла глаза, почувствовав сладко-кисловатый вкус нежнейшей мякоти, растворяющий в её ротике, превращая в нежнейший невидимый сок. Слюни текли вместе с соком в неё и всё для неё замолкло и она тоже забылась;
— Ай, — словно что-то необычное коснулось её самой, она надкусила белую сердцевину яблока. Все вкусовые рецепторы, язык, всё щебетало от невообразимого и единственного в жизни, удовольствия. Мир исчез. Папа с мамой о чём то говорила, они спускались по той же извилистой дороге. Но теперь яблоко и Фея были одним целым. Только в её голове почему-то звучали папины слова:
— Никогда не возвращайся по той же дороге, никогда не сдавайся, никогда не повторяйся, — к чему это было Фея не знала;

Вдруг яблоко выскользнуло из её маленькой ручки, цепко державшей яблоко, уже наполовину съеденного и упало на зелёную траву великой земли. Фея округлила глаза, открыл свой ротик и огласила окружающую местность невероятнейшим воплем отчаяния и душераздирающего плача. Деревья наклонились к нам и пытались услышать и успокоить Фею, как могли. Ксения — мама дала ей другое яблоко, которым запаслась, но Фея надкусив его сразу же опять своим детским тенорком запела плачь осиротевшей неожиданно девы.
Плакала она час или два, никто сейчас уже и не помнит, деревья так и не поднимались, ожидая, что Фея успокоится. Только ополоснув в чистой воде волшебное яблочко и получив его тут же прекратила, словно, по мановению волшебной палочки «Золушки».
Фея знала точно, что яблоко было волшебным и потому нежно надкусывала его и смотрела на белую сладкую прозрачно-стеклянную сердцевинку, сердце яблока и берегла его. Наверное она знала, что Адам и Ева, ослушавшись воли Бога, вкусили плода с Древа познания и зла. Этим плодом было яблоко. Плодом, который Змей искусил Еву в райском саду, в Библиине было яблоко и оно было первым плодом, на который пал выбор позднейших толкователей Священного писания.

Спустя время, находясь в местах, не столь радостных и отдалённых, Фея думала и вспоминала волшебное яблоко, вкус которого и воспоминания о нем наполняли рот полным слюной желаний и даже и съесть его — но это было бы чудом. Рядом были интересные книги и разного сорта, люди, которых жадно читала Фея, особенно философов, помогала людям выбраться и найти дорогу и нужный поворот, как она считала из трудных ситуаций. Хотя надо заметить, что ей самой была намного хуже, так как каждый заслуживает лучшего или такого счастья, которое было. А который не знает настоящего счастья и волшебного яблока, то ему и не нужно такого. Так как понять волшебное яблоко и может познавший — думала Фея, сидя на кровати с томиком Ницше.

— Где же ты папа?, — слеза упала в книгу, потом еще и еще. Она вспомнила, что как-то её папе нужно было что-то вкусное купить и у неё были последние студенческие деньги и на них она накупила всего такого, что бы-хоть как-то напоминало райское яблоко и папа сказал ей
— Спасибо милый мой человечек, крепко обнял её и это был Рай, — она стала плакать в книгу, смачивая страницы соленым.
—  Сила воли Феи была настолько велика, что гора Магомеда, которая никогда не хотела идти к человеку, шла к ней, а волшебная борода Старика Хоттабыча сама отдавал ей волосики для волшебства и дёргать их было не надо.

Сидя в своей адвокатской конторе, Фея размышляла над темой: брать ли ей под защиту полицейского, от действий которого незаслуженно пострадала девушка. В ней боролись сомнения между тем, что ей предлагали очень большие деньги и тем, что страдания девушки доподлинно доказаны виной самого милиционера, и о чем говорил сам полицейский были следами коррупции группы полицейских и следователей и прокуроров для получения полицейским очередной должности, чина полковника, о чём он сам говорил. Она рассуждала о дороге, которую ей выбрать.

В её кабинет вошёл папа, Фея, улыбалась счастьем и многозначительно, подняв красивые глаза, посмотрела на него и сказала
— Папа, пап, папа, пап пап пап пап, возьми меня на плечи. — и засмеялась эхами горного ущелья
— Конечно, залезай я смогу доставить тебя до ближайшего правильного поворота — подошел к ней папа и встал на четвереньки
Они громко и звонко рассмеялись.

В этот момент вошёл адвокат и спросил:
— Ну что Вы решили, Фея, будем ли мы брать дело полицейского о его защите? — выкатив глаза наружу глазами-рублями, увидев мужского пола человека, стоящего перед Феей на коленях. Улыбка адвоката ползла по его лицу медленно, но уверенно.
— Привет Антон, — так звали адвоката
— Мы ищем правильный путь, для того, чтобы принять верное решение. А Это мой папа. — улыбаясь, сказала Фея
— Здравствуйте, стоя на передних четвереньках, — сказал папа, улыбаясь и едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться
— Хотите яблочко и Фея протянула яблоко вошедшему адвокату. Оно необычное, там внутри бриллиантовое белое сердце, будьте осторожны — улыбнулась Фея.
— Спасибо… Фея — многозначительно, едва сдерживая смех, — пропрыскал Антон, закрывая дверь с другой стороны кабинета.

2017 06 03
schne