Наши встречи происходят по воле случая — так волна зовет идущего по причалу. В этой точке пространства я так по тебе соскучилась, как ни разу с начала повести не скучала. Вот сложить бы страницы, чтоб повстречались странницы, обходя, минуя долгие отступления. Если мы не увидимся, что с нами завтра станется? Мы в своем одиночестве заперты, словно пленники. Говорить бы с тобой, укрывать твои плечи вязаным, шерстяным и теплым, зимнего зла не слушая. Наши встречи всегда случаются между фразами, наши встречи всегда случаются между душами. Ты ли пишешься мне, седым декабрем измучена, я ли снюсь тебе небом, где мраморный месяц высечен. Наши встречи происходят по воле случая.

Но счастливый, как известно, один из тысячи.

Чем владеет алхимик? Ключами от тайных комнат,
законами превращения, гримуаром,
способностью изначальное брать в искомом,
распоряжаться даром.

Чем владеет художник? Холстом, убеленным снегом,
золотым сечением, правилом перспективы,
пейзажем, где холмы переходят в реку,
не имея иной природной альтернативы.

Чем владеет зодчий? Пропорциями и светом,
капителью колонны, наугольником и отвесом,
возможностью сквозь века находить ответы
в храме камня, где линия служит мессу.
… показать весь текст …

.
…для Веры

И время будет идти по кругу, считая бусины старых четок, и разлучая людей друг с другом, готовить встречи для разлученных, и время будет стирать жестоко — освобождая для новых место, не слыша просьбы, не помня сроков, пусть слишком больно — но очень честно. И время — будет. Однажды просто случится нашим — бери и веруй. Мы называемся миром взрослых, где каждый день измеряем мерой знакомой боли, привычной силы, что заставляет крутиться глобус. А жить не так уж невыносимо. Сложнее -выж…
… показать весь текст …

Это что-то уходит из воздуха — компонент,
отвечающий за беспечность и безмятежность,
замечаешь однажды, что старый потертый плед —
это лучшее, что придумано из одежды,
что с чужими ты холоден и нарочито вежлив,
а своим до тебя и дела-то, в общем, нет.
Переходишь с глянца на классику, с пить на есть,
для нечастого пить покупаешь хороший виски,
начинаешь себя ощущать — обреченно — здесь,
вспоминаешь историю, физику и английский,
принимаешь все к сердцу, только уже не близко,
забываешь предлоги «со…
… показать весь текст …

Питер пристает с дождем к горлу — бесцеремонно, ветрено, то снимает шарф с Невы, то набрасывает, вальсируя. Ты одеваешься потеплее, выходишь голая — верь ему, провоцируй его: красивая. Впрочем, он тоже под стать тебе — без сомнения и стеснения обнажается до последнего закоулка. У вас с ним питеропение, переплетение, вы два раскалённых сердца: гудите гулко, бьетесь о выступы поз — локтевых, коленных, переворачивая улицы, как страницы. Когда ты молчишь, его накрывает ленью, когда впиваешься в шею — вода искрится. Если бы он был городом, а не северным богом, — дарлинг, он бы дал тебе пищу, и кров, и балкон, и кошек. Но он хочет, чтобы ты поднималась на крышу и вы летали, сбивали время с толку, сводили с ума прохожих.
Ваша осень созрела, поспела, упала, хрустнула — яблоком сочным, кленовым листом поджаристым.
Дерзкие девочки оказываются
тоненькими
и хрупкими.

Продолжай, продолжай, продолжай смотреть на него, пожалуйста.

На экране пять ноль восемь, за окном — знакомый вид. Ясно чувствуется осень: в сердце, в городе, в любви. Сон охотников пещерных, кем-то сброшенных с пути, дышит холодом священным, упрощенным до квартир. Летаргическая дрёма, вечный стрекот часовой. Если я останусь дома, не узнаю ничего. Если выйду за границу — (мать учила: на беду), попаду на ту страницу, а из этой — пропаду. Неизбывные иные, зов загадочен и тих.
Ветер снова тянет выю — выть, выглядывать своих, хочет знать, служить не хочет, нрав строптив да слог суров. Что мне делать в этой точке между призрачных миров?
Бесполезен, безутешен пленник, бьющийся в груди.
Пять ноль восемь, августейший, поручи освободить.

.
Вот черная кошка и белый кот, они по дороге идут вперед, и Ты между ними разметкой лег, чтоб не сплелись пути. У них, у кошачьих, хвосты трубой, они довольны вполне собой, идут, мурлыкая над Тобой, Ты их, дураков, прости. Им вместе еще и полвека нет, им кто-то придумал такой завет, чтоб черный на белом остался след и рядом — наоборот, они не знают, что это Ты, смешные, шелковые коты, по девять жизней им на хвосты и сала на бутерброд. Они несут на усах весну, они другим не дают уснуть, они запомнили наизусть свой каждый неверный шаг, у них глаза из живых лучей, вот кошка ничья, да и кот ничей… Храни их, Боже, от лихачей, охотников и собак.

Ты не прав, мой друг, говоря о том, что я стала камнем, свинцом и льдом, что все крепче яд и острее жало. Просто я так долго двоих держала, что одна выдерживаю с трудом. В стае хищных птиц, раздраженных ос, я чужая особь, немой вопрос, головные боли седых ученых. И тебе не велено знать, о чем я научилась думать, пока ты рос. Это шутки гормонов и позвонков, кто-то взял свой метр — и был таков, кто-то больно тянется дюйм за дюймом. Так в пустыне верблюд переходит дюны, но оазис по-прежнему далеко…
… показать весь текст …

Бывают такие дни — медленные. Дел в них может быть много, и беготни, и забот, но общее ощущение — время идёт очень медленно. Тянется. Думает. Готовится к чему-то, что нам пока не увидеть. В такие дни хорошо ждать.
И мы ждём…

Я каждый день размышляю — что будет, если я устану рассказывать истории, а вам надоест их читать? Неужели все общее, что у нас есть, — это несколько страниц текста?

Мне хочется верить в чудо, в сверхсмысл, в потомков, которые однажды скажут: это было настоящее волшебство. Хочется неслучайной сопричастности, совпадений, предначертанных встреч, удивительных поворотов общего сюжета.

А потом я дописываю письмо и иду в магазин — покупать куриную грудь. И еще лук и морковку. Потому что суп, дом, дет…
… показать весь текст …

Уставший старый год нас возвращает в дом — привёл, откуда взял, на место положил. Как будто все, что нам далось таким трудом, не требовалось, и задача — просто жить. Проснуться, не спеша, смотреть в свое окно, богов благодарить, что дали новый день. Мятежная душа весь год сбивалась с ног, а нынче на ногах — пора кормить детей. Не метить в небеса — пора прийти в себя, дать телу право быть, остаться на земле.
Мир направляет нас сурово, но любя, нет сказок — только быль.
И завтрак на столе.

..
На Балтике антракт — безвременье, покой,
октябрьская тишь, святое межсезонье.
Бросай себя в песок да гладь волну рукой
и прячься янтарем в сосновый старый сонник.

Среди его страниц — смолистых и сухих —
уже который век укрыты от забвенья
приснившиеся нам и музыка, и стих,
и неслучайных встреч серебряные звенья.

Среди его страниц мне тихо и светло,
и нет иного дня, чем этот, невесомый.
И море, как слюда, и небо, как стекло,
… показать весь текст …

Говорят /но еще не точно/, что никто не уйдет живым. Все заканчивается точкой, как отверстием пулевым. Смотришь — край обожженный алым обведен, в глубине листа отпечатками пальцев стала наша общая пустота. Будет следствие под предлогом — заключив составной союз, я успею сказать о многом, но не выдать, чего боюсь. Разгадают и шифр, и почерк, письма выправят под стеклом. А боюсь я не этих точек, а написанных прежде слов. Безоружными /суть — простыми/, слишком смертными /бог с тобой/, если выстрелить — кто остынет первым, выдержав эту боль? Все свободны, никто не пленник, участь избранная легка. Наказанье за преступленье — отлучение от курка.

Но ирония в том, что прочно слиты, связаны — держат швы.

За поля, за черту, за строчку ни один не уйдет живым.

У хранителя времени есть право на третий день. Он зовёт к себе взрослых, отпускает — уже детей, выходит к реке, достаёт калимбу или варган, и смотрит, смотрит, как расходятся берега. Смотрит, как лица меняются, стирается боль и быль, как любовные лодки бесстрашно обходят быт, как любая правда становится искренней и простой, как у прайда волосы выгорают в медный и золотой. У хранителя времени есть право молчать о том, как ищут пристанища, но обретают дом, как сидят за чаем, рассказывая без слов, как белые чайки восток распарывают крылом. Исцелённые покидают палату весов и мер. У хранителя времени только неслучайное на уме. Каждому чаду по счастью — пусть прячут сокровища в кулачке: куриный божок, деревянная бусина на шнурке.

У хранителя времени вселенная в рюкзаке.

Ну давай соберем этот год по кубикам — в пирамиду потребностей и потерь. Понимаем, что счастье никто не купит, но все равно продолжаем его хотеть. Прозреваем, утрачиваем иллюзии, постигаем истину день за днем. Счастье очень опасное, я боюсь его. Если ты не о счастье, то я — о нем. Нам бы стать другими — спокойней, проще ли, не горели б в памяти до сих пор крепкий кофе, мороз, суета на площади, эскалатор, поезд, аэропорт. Нам бы стать другими — каких невидимо, совпадать, не думать, чеканить шаг. Но Господь снимает такое видео, что никто не хочет ему мешать. Треугольник вписан в окружность намертво, золотое сечение — как печать. Кто-то мудрый отчаянно спорит с нами, и ты не знаешь, что ему отвечать. Все стоит на крохотном основании — нулевой километр, земля, кружись.

Этот год меняет свое название, мы хотели про счастье, а он — про жизнь.

Все меньше шансов объясниться, все меньше шансов объяснить. Мне снится будущее, снится и наполняет наши дни. Сбывается неумолимо, сверяясь с древним чертежом. Я строю мир, и он — не мирный, поскольку мною заражён. Мои смешные идеалы, моих пророчеств тишина. Я никогда не уставала, но все сбылось, и я — должна. Со мною станется и станет лишь то, в чем есть земная соль. Я архитектор вечных зданий без электронных адресов.
Я вижу все, и больше нечем спастись от этой пустоты. Атлант не расправляет плечи, источник не даёт воды. Но даже с крыши небоскреба, антенной вытянувшись вверх, я помню, как мы знали оба о том, что мы — одни из тех. Одни из тех, в ком древней раной, привычным смыслам вопреки, горела страсть к великим,
странным,
непроживаемым
Другим.

На речке Волхов сахар колотый белеет храмами в воде. Господь склоняет к чаше голову — он за зиму устал седеть: все было белое да тихое, безтравье — чаю не достать. Господь зажмурится — и стих его лучом польется из креста. За чаем разговоров хочется, такая теплота кругом. В сенях большие дети топчутся — она в платке, он босиком, лицо хозяина знакомое, пар остывающей воды.
С ним разговаривает колокол, она расчесывает дым. Белеет сахар, пахнет травами, господня ложечка звенит. Большие дети шли за правдами, но эта правда не винит, не тянет ноша, нет испуга и за проказы не журят. Господь идет на луг — распутывать веселых глупых жеребят.
С ним разговаривает колокол, она расчесывает дым.
На речке Волхов сахар колотый.
Отец, и сын, и дух.
И ты.

В карельских болотах, в рассветной росе, олени сейчас переходят шоссе — мохнатые темные горы. Пожалуйста, сбрасывай скорость. Два наших оленя, в которых живут и духи веков, и фантомы минут, и бубнов протяжные песни — ступени невидимых лестниц. Олень — осторожность, шоссе — тетива, под снегом едва зеленеет трава, изменчиво, хрупко и топко. Огромные тени — и только. Идущие к цели, поправшие смерть, решившие сами: ты будешь смотреть, как призрачна мира природа. Нет времени, нет перехода. Олени идут параллельно всему — цепляться за солнце, затаптывать тьму, отшельники и полубоги. Не стой у судьбы на дороге. Смотри, как шагают, туманом дыша, олени шаманов — душа и душа, хранящие нас в междумирье. Олени проходят не мимо. Олени проходят сквозь нашу беду, латают прорехи на призрачном льду, ступают в студеную воду и страх за собою уводят. Смотри на них в оба, смотри и внимай — на верных оленей, на древний туман, на наши — о них — разговоры.
И сбрасывай,
сбрасывай
скорость.

На заливе соленый запах, чайки облачные галдят. Рыба-молот летит на запад к шляпке солнечного гвоздя. Шесть ударов — и встанет вечер, крепко вбит в циферблатный диск. И от неба укрыться нечем, потому что оно в груди. Там, где раньше стучало что-то, волновалось, болело, жгло, нынче — тихая позолота, перламутровое стекло, голубые границы гжели, белых льдин вековой мотив, отражение погружений в воды моря дневных светил. Гвоздь сияющий, молот-рыба, кромка моря, песочный край.

Если есть хоть какой-то выбор, будь мудрее — не выбирай.

Против северного ветра шёл по городу Иуда, вальс осиновые листья танцевали на мостах. Слушай, господи, не надо, я, пожалуйста, не буду, забери свои монеты, я действительно устал. Лгать, молчать и лицемерить, предавать и предаваться изнурительнейшей страсти — то ли боль, а то ли бред. Вот закончится дорога, вот пробьют часы двенадцать, рыжий мех лисы, А Хули мне привидится в костре. Против северного ветра, против правил и приличий, против братьев нерожденных, против мертвых матерей я пошёл и оступился, я не смог найти отличий, обреченный, изможденный, я запутался в игре.

Ветер северный навстречу бросит огненное пламя, выйдут всадники и кони, псы возьмут последний след. Умирай — и я отвечу, обниму тебя крылами. Обретая небо, вспомнишь, как распяли на земле.